на дом из истории с привидениями, дремал, окруженный заглохшим садом. Но все сомнения оставили ее, когда она вошла внутрь и увидела огромные окна и солнечный свет, заливающий пространство залы, где ей предстояло расположиться. Вестхоф пошла в контору и оформила аренду.

Глава 12

Ровно через год после разрыва с Роденом в Париж вернулся Рильке. В Италии он молился о том, чтобы хоть на час остаться в одиночестве; здесь одиночество ходило за ним по пятам. С тех пор как Роден выбросил его из своего дома, а он сам отверг и Беккер, и Вестхоф, ему только и оставалось, что затворничество.

Возвращение в Париж Рильке отпраздновал тем, что снял номер в отеле на набережной Вольтера, одной из своих любимых гостиниц, окна которой выходят прямо на Сену. Там останавливались Вагнер и Уайльд, а ровно пятьдесят лет назад в одном из ее номеров закончил писать «Цветы зла» Бодлер. Рильке не тратил времени на достопримечательности. Позволил себе лишь поход в турецкие бани, визит в Нотр-Дам и еще посещение Дворца Багатель, где посмотрел полотно Эдуарда Мане «Завтрак на траве» – обнаженная женщина отдыхает на траве, в парке, в компании одетых мужчин – и подумал: «Вот это художник». В галерее Бернхейм-Жён он увидел картину Ван Гога «Ночное кафе, час поздний, уныние…» Манера художника изображать свет ламп в виде концентрических кругов показалась Рильке «ошеломляющей: глядя на них, сразу чувствуешь себя старым, увядшим и сонно-несчастным».

Зашел он и в свой любимый Сад растений. Но если раньше его очаровывала пантера, то теперь его воображение пленили три газели. Они отдыхали, раскинувшись на траве, точь-в-точь как женщины на шезлонгах, подумалось ему. Мускулистые задние ноги навели на мысль о ружьях. «Я никак не мог от них отойти, так они были прекрасны».

Но, проведя на набережной Вольтера несколько дней, Рильке вынужден был переехать в жилье классом пониже. Теперь это был отель на рю Кассет, где в прошлый раз он останавливался с Паулой Беккер. В отеле все было, как прежде, с одной только разницей: теперь там не было Беккер. Несколькими месяцами ранее она сообщила Вестхоф, что переменила свое мнение о Париже и уехала к мужу в Ворпсведе. По ее словам, «иллюзии уже не переполняли ее». Она ошибалась, когда думала, будто она «из тех женщин, которые способны прожить в одиночку».

Паула упорно старалась пробить себе дорогу в Париже. Но ее клиенты один за другим отменяли заказы, отказывались от встреч и, вообще, делались очень занятыми, едва речь заходила о деловом партнерстве с одинокой женщиной. Ее друзья либо откровенно взяли сторону Отто Модерзона, либо, трепеща, пассивно ожидали развязки, как Рильке. В момент отчаяния она просила его, чтобы он и Вестхоф взяли ее с собой в Бельгию, куда они как раз планировали поехать. Он ответил отказом.

Через несколько месяцев такой жизни решимость Беккер совсем ослабела. Она написала Модерзону письмо, в котором просила у него прощения и признавала, что, возможно, была не права. «Бедная маленькая глупышка, я сама не знаю, какая дорога мне подходит, а какая нет», – писала она и звала его к себе в Париж, на несколько месяцев. Он приехал, они работали бок о бок и спали вместе, пока в один прекрасный день она не обнаружила, что беременна. К концу зимы он уговорил ее вернуться с ним в Ворпсведе.

Письмо Беккер, в котором она извещала Рильке о своем решении, наполнило поэта чувством вины. Она не все ему рассказала – только, что уезжает домой, надеется, что это решение окажется верным, и радуется за Вестхоф, для которой оказалась чрезвычайно плодотворной поездка в Египет: «Если бы мы все могли побывать в раю», – написала она.

Рильке в своем ответе признал, что, может быть, обошелся с ней слишком резко и проявил «невнимание в тот момент нашей дружбы, когда должен был повести себя иначе». Он заверял ее, что она поступает правильно и что ее свобода живет внутри нее самой, и так будет и в Ворпсведе.

Беккер получила горький урок, обнаружив, что быть свободной не всегда значит чувствовать себя таковой – особенно для женщины, – но и Рильке начинал прозревать, видя, что и для него свобода обернулась не тем, чем он представлял ее себе вначале. Пять лет прошло с тех пор, как он впервые постучал в дверь Родена, а он чувствовал себя в Париже еще более одиноким, чем в тот день. Тогда город показался ему «чужим и пугающим с первого мгновения, и все же полным ожиданий и надежд и неизбежности во всем», рассказывал он Вестхоф. Но тогда у его надежд был источник – Роден. Теперь эта надежда была утрачена, осталась только потеря.

Отчуждение между ним и Роденом то и дело болезненно сказывалось на Рильке, который из-за постоянного присутствия на городской артистической сцене вездесущего бывшего друга вынужден был пропускать многое из того, что там происходило. В июне он получил неожиданное приглашение на банкет по поводу вручения ордена Почетного легиона норвежскому художнику Эдварду Дириксу. Но вряд ли он успел хотя бы в мыслях насладиться сюрпризом: ведь он сразу вспомнил, что там наверняка будет Роден. Встретиться с ним лицом к лицу на публике ему пока не хватало духу. То, что в прошлом «стало бы веским доводом за», превратилось «под влиянием обстоятельств в не менее веский довод против. Странно», писал он.

Одинокий, лишенный цели, к концу лета Рильке впал в свою обычную депрессию. Он не мог работать в отеле, поскольку его сосед-студент из-за проблем со зрением имел возможность читать, лишь прикрыв один глаз. От этого у него порой случались вспышки ярости, и тогда он громко топал ногами и швырял книгой в стену. Рильке в какой-то мере даже сочувствовал ему. Вот как он писал об этом: «Я сразу уловил в его безумии некий ритм, усталость в проявлениях гнева, скуку, отчаяние, какие только можно себе представить».

К несчастью, Рильке не мог позволить себе сменить отель. У него не было лишних франков ни на книги, ни на чай, ни даже на поездку в экипаже. Постыдная реальность окончательно прояснилась для него в тот день, когда он, решив проехать в экипаже, протянул извозчику деньги, а тот, едва взглянув на мелочь на ладони Рильке, тут же согнал поэта с переднего сиденья во второй класс. Остаток пути до дома Рильке проделал под полкой для багажа, «с коленями, согнутыми под острым углом, как положено. Все