счастливо улыбалась любимой подруге, и Вестхоф пообещала вернуться и начать чтение через несколько недель, когда та наберется сил.

Две недели спустя Беккер, наконец, встала с постели. В ночной сорочке она сидела перед зеркалом и расчесывала свои длинные золотистые волосы. Заплетя их в две косы, уложила их вокруг головы короной и украсила розами из вазы, которая стояла на столике у ее кровати. Комната была полна цветов и свечей, присланных родными. Красиво, как в Рождество, подумала Паула.

Она крикнула, чтобы ей принесли Матильду. Когда девочку доставили в комнату и положили матери на руки, Паула вдруг почувствовала сильную тяжесть в ноге. Ступня стала как чугунная. Она откинулась назад, подняв ногу, чтобы облегчить тяжесть, и шепнула: «Жаль». Через мгновение ее не стало.

Доктор назвал причиной смерти эмболию – закупорку кровеносного сосуда. Беккер был тридцать один год. Вестхоф как раз уехала в Берлин и о случившемся узнала только через неделю, когда вернулась в Ворпсведе, чтобы навестить Паулу и прочесть ей письма, как обещала. Приехала она рано утром, прошла березовой аллеей, где они с подругой «так часто гуляли вместе». По пути собрала для подруги букет осенних цветов. Подойдя к дому, она обнаружила, что он пуст. Модерзон уехал, сестра Беккер взяла ребенка, «а Паулы больше не было».

Глава 13

Известие о кончине Беккер застало Рильке в Италии, куда он отправился отдохнуть после чтений, а заодно и навестить новую возлюбленную, Мими Романелли. Но уже десять дней спустя он собрал чемодан и вернулся в Германию. Встретив в кругу семьи Рождество, он провел дома еще два месяца. Жестокий грипп на месяц приковал его к постели, и все это время за ним ухаживала Вестхоф – неизвестно, как он уговорил ее на это, учитывая, что их брак давно уже оставался таковым только на бумаге. Рильке даже повесил в доме портрет Романелли, а Вестхоф, по-видимому, признала, что та очень красива.

Едва поправившись, Рильке снова устремился в Италию, но обнаружил, что его тяга к Романелли почти остыла, зато тоска по Парижу разгорелась с новой силой. Два месяца он колесил по всей стране, храня упорное молчание о смерти Беккер. Только через год его чувство вины выйдет наружу стихами.

В Париж поэт вернулся 1 мая 1908 года, но не поехал в отель на рю Кассет, где останавливался с Беккер. Вместо этого он снял крошечную комнату у друга на Монпарнасе, рю Кампань-Премьер. «Едва ли три шага в ширину и столько же в длину», его каморка не шла ни в какое сравнение с королевскими апартаментами Вестхоф в «Отеле Бирон», но в данный момент его устраивало и это.

Роден еще дважды приглашал Рильке пожить в его прежней комнате в Мёдоне, но поэт проявлял все меньше и меньше склонности к заточению под крылом мэтра. Коттедж, когда-то так им любимый, теперь стал казаться ему клеткой. И хотя он больше не испытывал горечи из-за того, как бывший работодатель обошелся с ним в свое время, что-то переменилось в натуре поэта. Его стала смущать его подчиненная позиция по отношению к Родену, а позднее он и вовсе отказывался признать, что был когда-то его секретарем. Когда историк литературы Альфред Шайер спросил его однажды о том, кто оказал на него наибольше влияние в годы становления как поэта, Рильке упорно ниспровергал «слух» о своей прежней работе у скульптора, говоря, что «это не более чем живучая легенда», возникшая из того факта, что когда-то он «временно, всего пять месяцев (!)» помогал Родену с корреспонденцией. А познакомился и сблизился он со скульптором, как его ученик, подчеркивал Рильке.

Рильке вежливо отклонил приглашение Родена пожить у того в Мёдоне, сообщая в письме, что сильно отстал в работе и вынужден проводить время взаперти. Однако он будет рад новой встрече и готов назначить ее на ближайшее будущее, добавил он. Слова поэта были не простой отговоркой – издатель действительно ждал от него сборник «Новые стихотворения» к концу лета.

Но Роден намека не понял и в тот же день написал: «Приезжайте в Мёдон завтра днем, если можете».

Целых три месяца прошло, прежде чем Рильке ответил, что все еще сидит дома «плотно, как орех в своей скорлупе». И снова Роден ответил мгновенно: он рад узнать, что Рильке работает с таким энтузиазмом, но разве нельзя ему ненадолго оторваться и приехать к нему пообедать как-нибудь в воскресенье? «Так приятно будет видеть вас, говорить с вами, показать вам древности», – писал Роден. Однажды он даже сам заехал к поэту, но, не застав его дома, оставил ему в подарок корзинку фруктов.

Видимо, Родену было одиноко. За годы, что он провел в Мёдоне, Париж превратился в город Мулен Руж, эстрадных комиков и голубых борделей. Круглые сутки электрические фонари горели на улицах, затмевая солнечный свет, который раньше бликами падал на мостовые и пешеходов, пробиваясь сквозь густые кроны деревьев, вдохновляя предшествующее поколение импрессионистов. Пикассо и другие молодые эмигранты заселяли Монмартр, формируя на будущее неразрывную связь между арт-сценой и ее ночным окружением.

Однажды Роден в компании Ван Гога, Гогена и Тулуз-Лотрека предпринял вылазку на ночной Монмартр. Табачный дым, как туман, стлался под потолком полуподвального кабаре. Пьяные спали сидя, уронив на столы головы, и лишь порывы надушенного ветра, которые поднимали в помещении юбки танцовщиц, отплясывающих канкан, заставляли их встрепенуться. Роден признался, что орущая толпа «очень испугала» его. Женщины с их непомерно глубокими вырезами, ярко нарумяненными щеками и этажерками из локонов на голове показались ему чересчур вульгарными, мужчины, транжирящие время и деньги, привели в ужас.

Запечатлеть сомнительные радости богемной жизни в искусстве Роден предоставил младшему из их тогдашней компании, Тулуз-Лотреку. Много лет подряд Лотрек рисовал на стенах кабаков стремительные карикатуры на их развратных и распущенных завсегдатаев. В одной он запечатлел и Родена: старик в пальто, нахохлился, борода торчком.

Роден чувствовал себя в своей тарелке, проводя субботу за чаем у Моне в Живерни или на берегу пруда в Мёдоне. Вот тогда-то ему и стало не хватать Рильке и их былых бесед.

Воссоединению двух друзей способствовала жена Рильке, сама того не ведая. В конце лета она решила погостить у подруги в Ганновере и разрешила мужу занять на время ее отсутствия студию в «Отеле Бирон». В конце августа Рильке переехал в ее овальный зал с недосягаемо-высоким потолком и даже снял вторую комнату, с террасой и выходом в сад. Хотя это удовольствие ежемесячно обходилось ему на пятьсот