– Бери выше, товарищ сержант, к ордену.

* * *

На самом деле стал Ефим собранным солдатом. Но ничего человеческое не чуждо солдату, как отметил ещё Карл Маркс. Правда, солдата в виду не имел, а себя, любимого.

В общем, в этой Пензе, зимой 1943 года, Фима влюбился. А в кого можно и должно влюбляться солдату. Правильно, в медсестру либо санитарку либо вообще в медперсонал местного эвакогоспиталя.

В Аглаю.

Аглая закончила курсы санитарок и работала при госпитале. Романов у Аглаи не было. Потому что она была девушка религиозная. Из религиозной же семьи. И ничего такого себе не позволяла. Хотя вечерами искуситель её посещал. Да и подружки своими секретами делились. Поэтому Аглая часто спала плохо и даже предпочитала ночью дежурить. Так как днем, засыпая в госпитальном закутке под звуки склянок, стоны раненых, ворчание нянечек – она знала – искуситель мешать ей спать не будет.

Ростом Аглая была невысокая. Словно воробей. Курносая, круглолицая, темноглазая, в очках, она вертелась в госпитале с утра до вечера и успевала помочь многим.

И ещё вечерами, когда в редкие минуты наступал в госпитале «мир», только Аглая могла из ничего накрыть стол. Да такой, что главврач всегда говорил одно и то же:

– Эх, Аглая, мне бы 60 лет сбросить (это шутка у него такая), я бы тебя украл и в глухую деревню Москву привез. И была бы ты у меня золотая рыбка. А я бы был Кащей, что над златом чахнет, но никому ничего не отдает.

Все знали – сейчас предложит тост за Аглаю. Так оно и было.

И вдруг произошла у Аглаи любовь. Она «нечаянно нагрянет, когда её совсем не ждешь»…

Конечно, она никому ничего не рассказывала, но молилась. Во сне ей привиделся батюшка, которого давно сослали на Соловки. Он ей и сказал слова проникновенные:

– Не противься этой любви. Ибо она тебе дана Свыше. И солдата этого любовь будет хранить в огненном смерче. Не противься. Ступай.

И исчез.

С этого момента Аглая не сомневалась и с такой страстью этой любви предалась, что медперсонал госпиталя только ахал.

Да что делать. Любовь! Это раз. А формирование заканчивается – два.

* * *

Сформированные части послали зимой под Сталинград. Немца там уже добивали, но на то он и немец – ещё как сопротивлялся. Уже, правда, сдавался, но с трудом и не всегда.

Вот тут и произошло с солдатом Ефимом Булочником происшествие, которое ещё долго в виде баек горело на фронте Степном, затем 1-м Украинском и так далее.

Приехал даже писатель из самого Союза Писателей СССР, но ему в политотделе армии отсоветовали. Мол, фронт в движении, где вы этого солдата найдете. Да и найдете ли вообще. Все знают, на передке солдат живет очень недолго.

* * *

Вот что призошло. К северу от Сталинграда в боях наступило некоторое затишье. Войска требовали пополнения.

В землянке, правда наскоро сбитой, сидел заметно возмужавший Ефим и пил чай. Конечно, с ребятами. Окончание Сталинградской эпопеи они прошли, можно сказать, средне. Везло.

Потери были, но могло быть и хуже. Правда, все солдаты и Фима в их числе, говорили: «Нет, братва, не тот стал немец. Не тот. Да, огрызается. Но – не тот».

Полк расположился по овражкам. Ждали танков. Пехотного пополнения. А в полк зачастил начальник оперчасти штаба дивизии подполковник Михненко. О нем слава ходила не больно хорошая. Что крут. Не добр. Разборка одна – к стенке. Всех подозревает. А ежели ты был в окружении (уж о плене не говорю), то рано или поздно – сживет со света.

И – выживал.

Смотрите, такой вроде плохой человек – а служит. Даже награды получает.

Зачастил он в полк. В полку командир роты уже поменялся. Первый, батя, тяжело раненый, из армии уволен. И ещё долго жил после войны. Все добивался, чтобы наградили его медалью «За оборону Сталинграда». Военкомат обещал. Конечно, обещанного долго ждут.

А в полк наш подполковник Михненко ездил не зря. И вовсе не по ловле шпионов или выявлению нелояльных. Он ловил в медсанчасти медсестру Грушу.

Уж как все уговаривали Грушу сдать свои позиции и капитулировать. Нет, Груша сопротивлялась и открытым текстом говорила, что ей этот самый Михненко противный. И не как начальник первого отдела дивизии, и не как подполковник. А просто как мужик.

– Он потеет, – ругалась Груша, – от него плохо пахнет, ладони потные и норовит сразу под гимнастерку. Он мне – противен.

Уговариватели разводили руками. Ведь не отвяжется, говорили они, мы его знаем. Не ты первая.

– Ну и пусть. Меня ему не получить, я Сталину писать буду. Да я лучше с Фимкой рыжим гулять буду, он мне давно нравится.

Конечно, подполковнику в общих чертах было доложено. Но подполковник приезжать продолжал. Однажды сидел он в землянке с новым комбатом. Вроде изучал личный состав. Хотя не его это дело. Но комбат новый, в боях ещё мало тертый, робел перед особистом. Тем более, что была семейная проблема – его семья жила в Сталинграде и при освобождении города стало известно – всех угнали немцы в Германию.

Комбат чуть с ума не сошел. Но стал воевать так свирепо, что даже в дивизии просили – ты хоть пленных до штаба доводи. Они сейчас ох, как нужны.

И в этот приезд Михненко все теребил комбата – подай ему языка, и все. Комбат устало возражал:

– Смотри, какая у них оборона. Вон, хутора на пригорке.

Без танков и близко не подъедешь. Да у меня и разведрота вся погибла – 5 дней назад, ты ведь знаешь, пошли за языком. Вот и сходили.

– Ладно, капитан, я сам все организую. Ежели ты не можешь. Дивизия его просит, а у него, видите ли, разведроты нет.

И выскочил, разгоряченный, из землянки.

Надо же. На беду, недалеко, в окопчике Груша кокетничала с Ефимом. В балке, конечно, не так задувает. К тому же март, теплеет. Ох, потеплело!

– Рядовой, ко мне, – заорал Михненко. – У комсостава в землянках холод, дров нет, а ты с этой б… развлекаешься.

Фимка побелел. Опер заметил и кобуру расстегнул. Он любил эти коллизии, здесь был в своей стихии.

– Слушая боевой приказ, боец. Сейчас берешь лошадь, телегу. И дуй вон на хуторок, набери дров и с разрушенных изб досок приволоки. Исполнять!

– Товарищ подполковник. На хуторе немцы. Солдата посылаем на верную смерть.

– Ты что, мне, моим оперданным не веришь. Может, ты