что-то ещё настораживало его в этом светлокожем, обрамлённом венчиком льняных кудряшек, казалось бы, «праздничном» лице.

«Вот именно, праздничное, именно так», – сказал он сам себе, дивясь своей настороженности. А она тем временем продолжала:

– Отец рассказал, – она слегка высморкалась в батистово-кружевную белизну, – что моя мама была еврейкой. То есть она не была еврейкой, она была христианкой, родилась в Гамбурге в семье крестившихся евреев. Отец её, мой дед, был врачом, имел свою практику. Она вышла замуж за моего отца, они поженились, венчались в соборе. Потом переехали в Ганновер, где отец преподавал в университете всемирную историю… – она снова начала сморкаться.

«Вот оно что, вот это неуловимо-еврейское, что смущало меня в этом праздничном лице… И это страдание в глазах, как же я раньше не догадался, хорош психоаналитик, знаток человеческих душ…» – упрекал он себя.

– С тех самых пор как узнала я обо всём, ношу светозащитные очки, чтобы люди ничего обо мне не поняли. И меня тоже, как отца, будто подменили. Я ведь не помню её, мать то есть, – чувствовалось, что слово «мать» или даже «она» даётся женщине с трудом. – И когда начались эти годы, ну эти самые, страшное двенадцатилетие, мать была защищена, брак с арийцем был спасительным. Её ведь не могли ни депортировать в концлагерь, ни даже «звезду», ну которую все евреи с сентября 41 года носили, не должна была бы носить, – она вновь всхлипнула. – Папа, правда, сказал, что все её родные, а значит и мои – вздохнула она, и глухо-тяжело произнесла, – погибли в Аушвитце.

Она надолго замолчала и не поражённый её рассказом, но сам поникший знаменитый психоаналитик герр доктор Краузе не торопил пациентку, ему самому было нелегко…

– А я ведь никогда не задавалась ранее вопросом: «Где моя мама?», даже в детстве. Её просто не было, и я принимала это как данность. Во многих сказках у детей не было мамы, а были мачехи, и я радовалась тому, что у меня нет злой мачехи. Только позже обратила внимание, что в сказках много персонажей из, как теперь бы сказали, неполных семей. Та же Красная шапочка, где скажите отец Красной шапочки? Как вы думаете, герр доктор Краузе, почему я пришла к вам со своими душевными треволнениями? – перебила она себя.

Он, несколько смешавшись, досадливо-неуверенно промямлил:

– Думаю, что кто-то из ваших знакомых порекомендовал меня вам фрау Шмидт или…

– Нет. Мишлинг[1], я пришла к вам как к мишлингу, расово чистый меня не поймёт. Я навела о вас справки.

– Но я, – растерялся доктор Краузе, – я – не половинка, у меня только четверть, от бабушки, еврейской крови… – Он понимал, что глупо это и выглядит и звучит, но не смог удержаться.

– Ах, бросьте, – пациентка будто враз устала, и лицом даже постарела, – четвертушка, восьмушка или одна шестнадцатая… как говорили тогда: «осквернение еврейской кровью»! Я с «этим» своим чувством отверженности, что ли, не могла пойти к чистокровному немцу, скорей всего он меня не понял бы…

– Я, конечно, понимаю ваши чувства, но ведь истина вам открылась ещё в 68-м году, а ко мне вы пришли только сейчас, почему?

– Недавно мне делали рентгенографию, у меня было подозрение на воспаление лёгких. Слава Богу, обошлось, только бронхит курильщицы. Ну, так вот, когда мне надели защитную юбочку, чтобы не подвергнуть облучению ни женские органы, ни мочевой пузырь, я вдруг вспомнила свою бедную маму и… побежала к вам! Правда я уже лет несколько хотела придти к вам, да всё боялась, а сейчас не выдержала… Всё из-за проклятого рентгена…

– Рентгена, – повторил врач вслед за своей больной, предчувствуя ужас предстоящего откровения…

– В концлагере маму облучали рентгеновскими лучами, эксперимент был такой, будет ли она стерильна или останется способной к зачатию?

– Но как, как она попала в этот ад? – закричал, перебивая пациентку, доктор Краузе, даже не думая о том, о чём он думал почти всегда – о врачебной этике.

– Из-за любви, – почти прошептала женщина, – из-за чего происходят многие человеческие несчастья? Из-за этой самой любви… «Нет повести печальнее на свете, чем повесть о Ромео и Джульетте»? Ещё как есть! Там, в Вероне, трагедия была, а здесь, – она промокнула платком мокрые глаза, – здесь ставился опыт над любовью! Маму мою звали Юлией[2], и на её беду сыскался ей Ромео на 15 лет старше, такой же как и она, крещёный еврей…

Германия 1937 год

«Нет, нет, нет… Это какая-то напасть, наваждение… Этот человек действует на меня как удав, гипнотизирует своими агатовыми глазами. Нет, я не хочу, и никуда с ним не пойду, в конце концов у меня есть мой муж, моя маленькая дочурка, я изучаю Северное Возрождение, да, да Ренессанс не хочу, я не пойду с ним в те дешёвые меблирашки, куда он тянет меня, приказывает мне своим жутким взглядом… Мои любимые домашние и близкие, я не хочу и не пойду с ним… Я ведь и увидела-то его только вчера, когда он шёл за мною от библиотеки и до самого дома… Я не знаю его, я боюсь его, этот страшный, отчего-то возомнивший что он имеет надо мною власть, человек. Ничего он не имеет, я сама знаю, чего я хочу… Хочу побыстрее домой, к своему Армину, к своей крошке Энхен, хочу пить жасминовый чай и раскачиваться в кресле-качалке… хочу штрудель, или, на худой конец, бисквит, хочу домашнего тепла и уюта… Этот человек, чую, он меня к гибели приведёт… но что же делать? Делать что? Абсолютно не могу ему сопротивляться, иду вслед за ним, как за собственной смертью… а-а-а!» – вся эта лихорадочная скачка мыслей настолько изнурила Юлию, что она вложила свою бесчувственную кисть в руку незнакомца. Так рука в руку, не произнесшие друг с другом и слова вошли они в «меблированные комнаты Циммермана».

И в постели оба были немы, любовь, безъязыкая, творилась телами, яростная, беспощадная, словно встретились двое нещадных врагов…

В комнату вползли сумерки, и только в них, будто угадывая друг друга, смутно различая черты, она сказала:

– Когда я вчера тебя увидала возле библиотеки, я страшно перепугалась. Так перепугалась, что решила спасаться бегством. Это теперь мне понятно, что и боялась я себя, а не тебя, и бежала от себя тоже.

– Расскажи мне о себе, – глухо спросил он, – и как… как тебя зовут?

– Юлия, – рассмеялась она этому вопросу, – а тебя?

– Даниэль.

– Ну, вот мы и познакомились, формально, конечно же, у меня ведь чувство, что я знаю тебя давным-давно… – счастливо засмеялась