Дмитрий смотрел молча.

Он не хотел целовать ей руки. Он с удовольствием дал бы ейпощечину.

Он ее ненавидел так, как давно никого не ненавидел!

* * *

При свете тускло горящей под потолком лампы спящие заключенныенапоминали некую однообразную темную массу, которая плотно покрывала пол. Вкамере средних размеров помещалось, как подсчитал Русанов, около двухсотчеловек. Днем они сидели на цементном полу, ночью лежали на нем, плотноприжавшись друг к другу. Иногда «масса» начинала шевелиться: заключенныеповорачивались на другой бок, причем все разом: стоило шевельнуться одному,просыпались и другие.

Русанов лежал лицом к параше и нетерпеливо считал минуты,оставшиеся до поворота. Он никак не мог привыкнуть к своему спальному месту, новсех новичков «старожилы» старались сунуть именно туда. Ничего не поделаешь,приходилось ждать появления очередного новичка. Впрочем, при такой плотнойзаселенности камеры сюда могут больше никого не «подселить». С одной стороны, хорошо,ведь и так тут битком. С другой… с другой стороны, Русанов обречен каждую ночьнюхать парашу.

А впрочем, здесь везде, в любом углу царит исключительноеблагоухание карболки, которой моют пол, застарелого пота и проклятой параши.Главное – не думать об этом. Если не спится, воспользуйся возможностью снова иснова поразмыслить над тем, что случилось с тобой. Ведь днем ты ни на минуту неостаешься один – вся масса заключенных, которым негде присесть, беспрерывноциркулирует по камере, вроде того, как циркулируют зрители по фойе театров вантракте.

Русанов вспомнил свое первое впечатление о камере. Он струдом переступил порог – и застыл, приткнувшись в сторонке, боясь шелохнуться,с ужасом глядя на «старожилов». В помятой, затасканной одежде или в одномбелье, потому что в переполненной камере стояла жара и духота, бородатые люди,непрерывно кружащиеся по камере, показались непривычному глазу какими-тожуткими персонажами очерков Власа Дорошевича, настоящими бандитами и убийцами.

Очнулся Русанов, только когда к нему приблизился обросшийбородой тип в грязной майке, в истрепанных брюках:

– Здравствуйте, Александр Константинович!

Русанов со страхом вгляделся – и вдруг узнал в свирепомоборванце коллегу из балахнинской районной газеты.

– Боже мой, Иван Семенович! За что вас?

Знакомый пожал плечами:

– А вас за что?

Русанов пожал плечами. Ну да, тогда он еще не знал о своем«преступлении». Теперь знает. И после первого допроса уже и сам обвыкся и сталмалоотличимым от старожилов камеры.

Даже когда не таскают на допросы и не вынимают душу кулакамиследователь и «молотобойцы», в камере стоит непрерывное жужжание голосов. Людипо мере сил своих стараются скрасить смертную тоску заключения, избавиться оттяжких мыслей о воле, о судьбе родных. Кто-то начинает пересказывать давно инедавно прочитанные книжки, кто-то молится, кто-то декламирует стихи, апрофессор истории читает непрерывную лекцию о преобразованиях Петра Великого.Правда, Александру узнать о Петре удалось немного: недавно профессора забралииз камеры с вещами, а вскоре по тюремному телеграфу передали весть, что историкрасстрелян. Ну что ж, некому читать лекции, и все же нескончаемым потокомльются рассказы, беседы, анекдоты.

Обычно вечером начинался «анекдотный репертуар». «Светскийбатя», как называли одного из содержавшихся в камере священников, перед отходомко сну просил прочих помолчать и дать ему возможность «свершить молитву».Остальные охотно шли навстречу служителю культа: если не замолкали вовсе, то,во всяком случае, стихали. И вот однажды, «свершив молитву», почтенныйсвященник не удержался и рассказал такой скабрезный анекдот, что, какговорится, стены покраснели от стыда.

«Тюрьма людей ломает», – с неловкостью пробормоталоказавшийся в ту минуту рядом с Русановым какой-то бывший унтер. Между прочим,его-то тюрьма как раз не сломала: он не мог скрыть своей радости от того, чтоему посчастливилось повстречаться в камере с двумя-тремя бывшими царскимиофицерами, которые прежде каким-то образом умудрялись уйти от «карающей десницысоветской власти».

Два других представителя духовенства, священник и диакон,вели себя благочинно: целыми днями сидели молча, перебирая мысленно молитвы ислужбы, и только когда приносили баланду, они обменивались одними и теми жефразами: «Отец диакон, потрапезуем?» – «Потрапезуем, отче». – «Ну, Господиблагослови!»

И священники, и царские офицеры, и красные командиры, ипрофессора, и журналисты, и советские ответработники, и юристы – все они здесьбыли контрики, ка-эр (так в обиходе назывались осужденные за контрреволюционнуюдеятельность), словом, враги народа. И, кажется, все, как и Русанов, надопросах открывали для себя много нового и интересного: узнавали, кто какойразведкой завербован, когда и за сколько, узнавали о заданиях, которые ими былиполучены от «заокеанских хозяев». Узнавали о своих сообщниках: ну да, каждый изних – всего лишь часть «разветвленной шпионской сети», которой оказался опутанЭнск в 1937 году и которая на самом деле существовала лишь в безумномвоображении энкавэдэшников.