Похороны чоновцев, чьи трупы, наспех закопанные на местеказни, потом вырыли и перевезли в Энск, были страшным событием даже осеньюдевятнадцатого года. Казалось бы, ко многому уже привыкли люди, ан нет – давноне лилось столько слез и не раздавалось таких отчаянных рыданий, как в тотдень. Александра смутно помнила себя, бьющуюся в руках отца и Шурки, которыеедва удерживали ее. Хотела кинуться в могилу и тоже умереть. Все, всю юностьсвою оплакивала она и хоронила в тот день, все милое прошлое уходило в землювместе с Тамарой. Так, как в тот сентябрьский ясный день, она не рыдала никогдараньше – и не будет рыдать впредь. Словно все слезы, прежде не выплаканные,тайные, запретные, в груди спекшиеся, вырвались, пролились наконец. Лились онибесконечно, не принося облегчения, и чудилось Саше, что в закрытых гробах,обтянутых кумачом, не безвестные ей чоновцы лежат, а те, кого она любила, с кемдружила, с кем враждовала, те, кто умер и о чьей судьбе она не знала ничего,мало того – чувствовала, не узнает уже никогда: Варя Савельева, муж Дмитрий,Григорий Охтин, Марина Аверьянова…

Неподалеку от братской могилы лежал и Игорь Вознесенский,убитый в восемнадцатом году пьяным матросом.

На его похороны Саша не пошла – не смогла. Она даже не зналао них: металась в жару, сбитая с ног той же эпидемией инфлюэнцы, от которойумерла Даня и которая зимой восемнадцатого унесла столько жизней. Потом ужеКлара Черкизова рассказала ей, как погиб Игорь. А позже показали ей скромнуюмогилку совсем близко к восточной стене Петропавловской церкви, в той частикладбища, где хоронили энских актеров с тех самых пор, как церковь разрешилапогребение лицедеев по христианскому обряду, а не за оградой кладбищ, словносамоубийц и преступников.

В шестнадцатом году здесь похоронили Якова Грачевского. Этоимя имело для Саши Аксаковой особенное значение. На поминках Грачевского оназаполучила наконец в свои объятия человека, за обладание которым душу готовабыла дьяволу продать, но… видимо, дьяволу ее душа показалось слишком неважнойценностью, потому что не пошло у них с Игорем дело дальше одной встречи.Вознесенский отшатнулся от нее, словно бы ужаснулся невзначай свершенногогреха, смертного греха – ведь он, как язвила Клара Черкизова, был боленверностью жене. А Саша была больна страстью к нему, к чужому мужу, иединственная встреча, конечно, не утолила ее голода, ее жажды, а толькоразожгла, распалила. «Я была в раю!» – думала она, воротясь домой после тогосвидания. Но райские цветы замерзли зимой… Ей чудилось, одна сплошная,беспросветная зима настала в ее сердце с тех пор, как она обнаружила, что идаром не нужна своему любимому. Его имя – Игорь, в котором ей всегда чудилсячуть горьковатый, дымный привкус, стало теперь невыносимо горьким, как слово«горе».

Они не встречались больше. Только один раз Саша случайноувидела его: увидела приехавшую в город жену Вознесенского, увидела, с какимпылом кинулся Игорь в ее объятия…

Это был страшный день – митинги на улицах, бунт в остроге,убийство Смольникова, трагедия с Охтиным и Шуркой. Было не до разбитого сердца…но именно это разбитое сердце и причиняло куда больше мучений, чем какая-то тамреволюция, и голод, и холод, и болезнь Шурки, и даже смерть любимой тети Оли иДани. А потом Саша заболела сама.

Как раз тогда комитет недавно образованной Волжской флотилиипригласил на праздничное выступление ведущих актеров городских театров. Отдраматического направлены были Клара Черкизова и Игорь Вознесенский. Клара всвоих накрахмаленных марлевых юбках, с успехом исполнявших роль бархатных, каквсегда, пела ариетки из «Сильвы», «Летучей мыши», «Фиалки Монмартра» (как же, какже: «Частица черта в нас заключена подчас! И сила женских чар в груди рождаетжар! Карамболина, Карамболетта! Ты светлой юности мечта!» – et cetera). АИгорь, тоже как всегда, читал стихи своего любимого Блока. Времена с тех пор,как в госпитальной палате он прочел строки про петроградское небо, котороемутилось дождем, про то, как на войну уходил эшелон и в том поезде тысячьюжизней цвели боль разлуки, тревоги любви, и тогда-то отнюдь не с восторгомпринятые, изменились вовсе уж безвозвратно. Публика вокруг собраласьозверевшая, способная не просто матом покрыть, а дать в морду актеру – осколкуотжившего мира! – в любую минуту, поэтому Игорь выбрал самые новые, самыесовременные, самые что ни на есть просоветские стихи своего любимого, пусть изаблудшего, пусть и потерявшегося в революционных вихрях поэта.

Он читал только что опубликованную поэму «Двенадцать».

Ну что ж, поначалу публика воспринимала ее строфику –неуклюжую, словно бы ужаснувшуюся тематикой, – весьма снисходительно, а когдаречь зашла о Кате толстоморденькой, у которой на шее шрам не зажил от ножа,отмякла и даже начала улыбаться. Ну как тут не порадоваться призыву:

Эх, эх, согреши!

Будет легче для души!

Или:

Запирайте етажи,

Нынче будут грабежи!

А еще лучше:

Отмыкайте погреба,

Гуляет нынче голытьба!

Что и говорить, внимательно слушали чтеца. И даже некричали: «Скорей давай, чего развел шарманку!» – хотя поэма длинная. Но вотИгорь дошел до последних строк:

Так идут державным шагом —

Позади голодный пес,

Впереди – с кровавым флагом,

И за вьюгой невидим,

И от пули невредим,

Нежной поступью надвьюжной,

Снежной россыпью жемчужной,

В белом венчике из роз —

Впереди – Иисус Христос.

Настало молчание. Потом кто-то неуверенно захохотал. А затемвстал какой-то матрос, опоясанный, как водится у этой братии, пулеметнойлентой, и, лениво, буднично проговорив:

– Какой тебе, к непотребной матери, Христос?! Контру в нашихреволюционных рядах разводить не дам! – разрядил в грудь Игоря Вознесенскогосвой маузер.

Он и Клару, наверное, пристрелил бы, да опомнились братки,заступились за «арфистку». Они же помогли обезумевшей, рыдающей Кларе увезтимертвого Вознесенского в морг.

Клара не смогла описать того матроса, того убийцу: страхстер у нее память. Вроде рыжий он был, огромного роста. А Саша вдруг вспомнила,как они стояли с Игорем на площадке госпитальной лестницы и он говорил – тихо,бессвязно, словно в бреду: «Я, понимаете ли, трус. Однажды видел сон о том, какменя в упор расстреливает какой-то рыжий и ражий мужик… стреляет раз, и два, итри, стреляет из маузера, пули вырывают из меня кровавые лохмотья, а я все живуда живу, распадаюсь на части, но никак не могу умереть… Страшный сон,согласитесь?»

Сон оказался не только страшным, но и пророческим…