Мы слушаем диск, который записал для нас Сантанджело. Немного Guns n’Roses, Кенни Роджерса и The Waterboys, а также три-четыре песни о неприлично трагичной зависимости в любви. Я замечаю улыбку на лице Григгса и тоже улыбаюсь.

У нас в общем-то нет никакого особенного плана. Проще всего было бы переночевать у Григгса дома, но он знает, что его мать позвонит Бригадиру, едва увидев нас на пороге, а мне обещали три дня без давления логики и чужого авторитета. Так что следующие семьдесят два часа мы должны провести на моей территории, играя по моим правилам. Но вспомнить все не так-то просто. За время жизни с матерью я переезжала не меньше восьми раз, потому что она была убеждена, что за нами кто-то гонится. Помню, как однажды я заснула в заброшенном доме в Мельбурне, а на следующее утро проснулась в Аделаиде. В другой раз я жила у приемных родителей. Не помню, сколько мне тогда было лет, но помню их доброту. А еще помню, как проснулась в полицейском участке. Не знаю, как я туда попала, но дорога обратно к матери показалась мне очень длинной, и теперь я понимаю, что это был полицейский участок в Джеллико.

Мое первое отчетливое воспоминание о времени и месте – больница, куда я попала в четыре года из-за астмы. На стенах были нарисованы звери и деревья, и мне казалось, что на одном из деревьев среди веток прячется мальчик. После этого я его больше не видела, пока не переехала к Ханне. Но только я никогда не боялась его и не считала происходящее странным. Я думала, что все живут так же, как мы. Потом мать в период относительной трезвости научила меня читать, и я поняла, что с нашей жизнью что-то не так. Теперь, вспоминая об этом, я поражаюсь тому, что когда мать бросила меня в магазине на Джеллико-роуд, ей было всего двадцать восемь. И, что еще более странно, Ханна была даже моложе.

Я сплю, и это довольно дикое ощущение, потому что ты вроде бы уверен, что не спишь, но в итоге словно попадаешь в машину времени: смотришь, а прошло уже три часа. Утреннее солнце ослепляет, и я чувствую неприятный привкус во рту.

– Ты пускала слюни, – говорит Григгс. Он выглядит усталым, но довольным.

– Спасибо, что сообщил.

– Энсон Чои всю дорогу в автобусе пускал слюни мне на плечо, – добавляет он, глядя на меня. Я понимаю, что он хочет сказать что-то еще.

– Что? – спрашиваю я.

– Полчаса назад мы проехали Ясс.

Я улыбаюсь. Прошло три года, и мы продвинулись вперед, оставив позади город, где нас обнаружил Бригадир.

– Если бы ты не вел машину, я бы зацеловала тебя до потери пульса, – говорю я ему.

Он резко сворачивает на обочину и тормозит.

– Сейчас я ее не веду.

Все, что я помню о Сиднее из моей прошлой жизни, – то, что последнее наше место жительства находилось рядом с Кингс-Кросс. В какой-то момент мы оказываемся на восьмиполосной дороге в центре утренней пробки. Я вижу рекламу кока-колы и, к моему изумлению, воспоминания начинают возвращаться.

– Мы жили где-то здесь, чуть левее. А когда-то у нас была квартира прямо за этой вывеской.

Меня впечатляет умение Григгса водить машину в городе. У меня город вызывает чувство клаустрофобии. Я будто в клетке. Водители с нетерпением жмут на клаксоны, и кругом полно указателей и стрелочек. Мы кружим по городу целую вечность, пытаясь найти место, где припарковаться. Кругом стоят счетчики. Григгс решает, что лучше оставить машину на тихой улице в пригороде.

– Где, например? – спрашиваю я.

Он пожимает плечами.

– Я не хочу, чтобы меня видели вблизи от дома. Все всех знают.

– А где твой дом?

– Ватерлоо. Минут пять отсюда.

– Ватерлоо… Тяжело там жить?

– Нет, но не всем живется хорошо. Однажды я тебя туда отвезу.

– Поверни налево, – предлагаю я. – Наверняка найдется несколько улиц без счетчиков.

Машина уже совсем плоха, и мне жаль Сантанджело, ведь он, наверное, знал, что семичасовая поездка уничтожит машину, но все равно позволил нам ее взять. Мысль о нем заставляет меня вспомнить о Раффи и подумать, как сейчас все в школе собираются на занятия. Интересно, о чем они думают? Я оставила записку, в которой сообщила, что вернусь через пару дней. Я уже скучаю по ним: по Раффи, Джессе и Бену, даже по мистеру Палмеру и бедняжке Хлое П., по остальным одиннадцатиклассницам нашего факультета и по десятому классу, который обожаю за неуемную энергию. Я даже скучаю по Ричарду.

После того как мы наконец припарковали машину, Григгс включает практичность – настоящий сержант-майор. Я вижу, что он на взводе. Это мир, который он не в состоянии контролировать, в отличие от территориальной войны и подчиняющихся ему кадетов.

– Начнем с людей, которых ты помнишь, с знакомых мест. Дома, где ты жила, магазины на углу. Рестораны.

Но я понятия не имею, с чего начать, ведь я ничего не узнаю. Даже когда мы находим смутно знакомую мне детскую площадку, я вижу, что и ее саму, и окружающие террасы успели обновить. Все выглядит дорого и модно, и это начинает сбивать меня с толку. Поразительно, как здесь все переделали. Появились рестораны, кафе и огромный международный отель.

– А куда же делись другие люди? – спрашиваю я у Григгса. – Те, у которых были только пакеты и тележки со всем их имуществом. Получается, им сказали: «Уходите, здесь нельзя быть бездомными»?

– Давай перекусим. Ты с прошлого вечера ничего не ела.

Я не отвечаю, понимая, что совершила большую ошибку. Григгс берет меня за руку, но я вырываюсь. Я чувствую, как нарастает тревога, и от этого становлюсь дерганой и сердитой.

– Ты никогда не ела в здешних ресторанах? – спрашивает он.

– Джона, кто вообще ест в ресторанах? – не выдерживаю я. – Я вообще ни разу в жизни там не бывала. Перестань задавать дурацкие вопросы.

– Я спрашиваю только потому, что кто-то может узнать тебя и что-нибудь нам подсказать, – терпеливо объясняет он.

Внезапно все в нем начинает меня раздражать. Его практичность, его терпение, его джинсы и темно-синяя футболка. Я хочу, чтобы он переоделся в форму. Я знаю, как вести себя с тем Джоной Григгсом. Без формы он уже не играет роль, а настоящий Джона Григгс намного страшнее, чем предводитель кадетов. Его эмоции становятся в тысячу раз реальнее.

Я смотрю на него. Его выражение лица как бы говорит: «Что такое?»

– Куда бы мы ни пошли и кого бы ни встретили, обещай, что не станешь осуждать мою мать.

Он молчит.

– Обещай.

– Я не могу, – говорит он раздраженно, даже пренебрежительно. – Даже не проси.

– Это бессердечно.

– Ладно. Как хочешь это назови, но ты рассказала мне слишком много такого, чего я никогда не смогу ей простить.

– Я уже жалею, что сказала, – срываюсь я.

– Но ты сказала, – бросает он в ответ, – так что иди поищи кого-нибудь еще, кто сможет полюбить и простить ее, потому что я не смогу.