— Это почерк Костаса, — сказала я.

— Уверена?

— Абсолютно. Его почерк ни с каким другим не спутаешь.

— Чепуха получается, — нахмурилась Софья, а язадумалась.

— Почему же, — подумав, сказала я совздохом. — Это конец фразы. Допустим, Костас читал эти заметки, а кто-топозвонил ему по телефону, и он машинально записал что-то на полях. Я так и несмогла приучить его держать на столе бумагу для заметок.

— Но это значит, что Костас интересовался…

— Это значит, что он был не такой дурак, как мыдумали, — пожала я плечами.

— К тому моменту прошло уже не меньше трех лет. Онрылся в старых газетах…

— Возможно, это банальное человеческоелюбопытство, — успокоила ее я.

— И где все это хранилось до сих пор? — посуровелаСофья. — А главное: что там еще хранится?

Разумеется, ответить на этот вопрос, сидя в Софьинойспальне, ни она, ни я не могли. Кто-то решил основательно покопаться в делахдавно минувших дней. Я даже догадывалась кто, но старые газетные вырезки снадписью на полях, сделанной рукой Костаса, сбивали с толку. Как, к примеру,они могли попасть к Павлу? А если это затеял не Павел, то кто? Кому моглоприйти в голову связать то давнее преступление со мной?

Выходило, что зря мы с Софьей благодушествовали. Не всехучастников тех событий господь прибрал, если кому-то произошедшее тогдаинтересно до сих пор. Решив, что тратить время попусту, предаваясь гаданию накофейной гуще, не стоит, я пошла спать, оставив Софью наедине с любовнымроманом и скверными мыслями.

До двери моей спальни было не более трех шагов, когда явнезапно передумала и тихо направилась к лестнице. Мне показалось, или ядействительно слышала шаги? Все эти тайны изрядно утомили меня, и я твердонамеревалась узнать, кто бродит по дому.

Свет в холле позволял видеть всю лестницу, и я смоглаубедиться, что она пуста. Вместо того чтобы идти к себе и наконец-то уснуть, яначала спускаться вниз, соблюдая осторожность, даже сбросила туфли, чтобы неуслышали моих шагов.

В холле горела только одна лампа, и оба коридора,начинавшиеся отсюда, тонули в темноте. И вдруг кто-то отчетливо чихнул. И вновьнаступила тишина. «Черт бы побрал этого бродягу», — мысленно пожелала я инаправилась в ту сторону. Коридор казался необитаемым. Скорее всего, ночной бродягауже укрылся в одной из комнат. Конечно, можно было бы заглянуть в комнаты ипроверить, но мой недавний визит к Павлу отбил к этому охоту.

Скорее из упрямства я дошла до конца коридора и оказаласьперед дверью в студию. Машинально взялась за дверную ручку, и тут выяснилось,что дверь открыта. Я опять чертыхнулась, потому что вечером лично запирала этудверь, и вот — пожалуйста.

Я решительно вошла в студию и щелкнула выключателем. Светвспыхнул, на мгновение ослепив меня. Когда я открыла глаза, студия, залитаясветом, порадовала меня своей необитаемостью. Но не это вызвало мою крайнююдосаду, а то, что на мольберте стоял мой портрет, который вызвал столько эмоцийу Скворцовой. А между тем ему надлежало пребывать в кладовой. Дверь в кладовуютоже была открыта. Я в досаде хлопнула дверью, бормоча:

— Надо завтра же сменить замки.

Затем вернулась к картине и внимательно осмотрела ее. Левыйнижний угол, где обычно Костас ставил свою подпись, мне не понравился. Я взялалупу и смогла убедиться, что мои подозрения оказались не напрасными. Кто-тососкоблил здесь краску. Совсем нетрудно догадаться, зачем это моглопонадобиться.

Первой на ум пришла Скворцова, не зря она тут вертелась. Нодля дамы ее возраста действовала она чрезвычайно ловко. Впрочем, сделать дубликатыключей для нее особого труда не составило бы: она очень часто гостила в нашемдоме и чувствовала себя здесь совершенно свободно. Одно не укладывалось вголове: с какой стати ее вдруг заинтересовал Костас? Мне казалось, что она такпоглощена своим делом, что все выходящее за рамки деятельности издательства еепопросту не волнует. Возможно, я ошибаюсь.

Вздохнув напоследок, я убрала картину в кладовку, закрыладверь и прошла к французскому окну, желая удовлетворить свое любопытство: былнеизвестный здесь незадолго до моего прихода или же благополучно покинул студиюеще до того, как я догадалась заглянуть сюда.

Окно оказалось неплотно прикрытым, значит, он предпочел уйтиэтим путем.

— Жаль, что не встретились, — пробормотала я,повернулась с намерением покинуть студию и вздрогнула от неожиданности: встудию вошел Павел, радостно скаля зубы.

Ничего особенно смешного здесь я не видела, оттого чужаярадость меня разозлила.

— Что вы здесь делаете? — сурово осведомилась я.

— Беспокоюсь, — лаконично ответил он.

— С такой улыбкой? — позволила я себеусомниться. — Обычно с таким выражением лица выходят на охоту.

— Намекаешь, что это я брожу по дому ночами, испытываяповышенный интерес к студии? — Его ухмылка стала еще шире. Надо сказать,что когда он улыбался, то как-то особенно становился похожим на голодноготигра.

— Странное дело, — тоже усмехнулась я. —Почему это днем вы ведете себя вполне прилично и говорите мне «вы», а ночьюнепременно тыкаете?

Он покачал головой, вроде бы чему-то удивляясь.

— Ты уверена в себе, да? — спросил он едва ли не спечалью. — Слишком уверена. Тебе никто не говорил, что иногда это опасно?

— Мне много чего говорят, но я не всегда слушаю.

— Дурочка, — кивнул он, точно констатируяфакт. — Всерьез решила, что тебе все сойдет с рук?

— Я не поняла: вы мне грозите или беспокоитесь о моемблагополучии?

На это замечание он отреагировал неожиданно, пожал плечами исказал:

— Я и сам пока не знаю.

— Так определитесь побыстрее, — не без ехидствазаметила я.

Он схватил меня за руку и больно дернул, так что я ткнуласьносом в его грудь. Я была босиком, и наша разница в росте очень раздражаламеня, я терпеть не могу смотреть на кого-то снизу вверх, а здесь вовсеприходилось задирать голову.