честный и степенный, хоть сирота и без состояния… но чтобы из этого что-нибудь получилось, нужно бы двор королевский покинуть и поселиться в деревне. Эта придворная жизнь ни к чему не годится!

Она строго посмотрела мне в глаза, я промолчал, ошарашенный и удивлённый. Потом я начал, бормоча, покорно её благодарить, говоря, что полностью зависел от короля, и если бы что решилось, должен просить у него разрешения.

Из прошлых разных разговоров я заметил, что пани Святохна как-то короля не любила.

Она покачала головой.

— Тебе нет смысла просить короля и говорить ему об этом, — сказала она, — он не разрешит тебе, скажет, что слишком молод. Надобно так или этак между ним и Лухной с нами выбирать. Ты лучше бы сделал, — добавила она, — если бы, никому ничего не говоря, сел на коня, и, когда мы будем выезжать, двинулся за нами… остальное найдётся.

Потом стала вводить меня в заблуждение разными обещаниями, говорить о деревне, которая должна была быть в приданом, хвалить девушку, превозносить деревенскую жизнь и порочить придворную.

На это всё я не мог ничего ответить, выпросил только один день на раздумье, и убежал в замок. Бросило меня как в горячку! Что тут делать? Не доверяя собственному разуму, потому что тут дело шло о судьбе всей моей жизни, к королю также чувствуя сильную привязанность, я долго бился с собой, пока наконец не решил исповедаться перед Задорой и просить его совета. Он непомерно удивился, когда я, отойдя с ним в сторону, стал рассказывать ему всю мою историю. Он не подозревал меня вовсе в такой ранней влюблённости, а, услышав о пани Святохне и её ко мне расположении, он насторожился.

— Человече ты простодушный, — крикнул он, когда я закончил, — какой же ты глупец, или ты так слеп, что не видишь, что на тебя силок поставили? Определённо, что это ловушка. Муж Святохны — слуга Тенчинских; хотят схватить тебя снова, и в этот раз так засадят, что тебя ни король, ни я не достанем из дыры! Девушку поставили, как гуся на волчьей яме, чтобы она соблазнила тебя и ты попал в яму! Это бросается в глаза! Эту тайну тебе потому велели хранить, чтобы никто глаз открыть не мог; твоё счастье, что мне доверился.

Я слушал и это не укладывалось в моей голове, я пробовал опротестовать. Задора гневался, а поскольку он был вспыльчив, прямо ругать меня начал, повторяя, что я глупец. Но как же я мог допустить, чтобы Лухна, она, эти чёрные глаза, замышляли такую чёрную измену.

Наругавшись, навозмущавшись, Задора ушёл, грозя мне, что, если я сделаю такую глупость на собственную погибель, он выдаст меня и охмистру велит, пожалуй, посадить меня в башню, как пьяного, пока не протрезвею.

С намыленной головой я весь вечер провёл в размышлениях, а поскольку я всегда был набожный, решил сходить на завтрашнюю святую мессу у алтаря Н. Панны Розанцовой, по собственному случаю и за добрым советом.

Тогда утром — а была уже осень — я вышел, укутавшись епанчой. Не доходя до костёла, гляжу, моя Лухна идёт маленькими шажками, с опущенной головкой, задумчивая, прямо также к собору Св. Троицы. За ней шла не тётка, но старая служанка, которую я знал, и которая была со мной, как все в доме, в дружеских отношениях.

Я приблизился к ней. Она сперва отпрянула, как в испуге, я заметил покрасневшие и будто бы заплаканные глаза; она схватила меня за руку.

— После святой мессы, — сказала она изменившимся голосом, — встань на паперти, мне очень срочно нужно тебе кое-что поведать. Сам Бог тебя сюда привёл…

Меня кольнуло тяжёлое предчувствие… я видел уже, что нас ждало что-то плохое. Я молился тем горячей, а Лухна, на которую я иногда поглядывал, казалась взволнованной. Едва ксендз нас перекрестил, а она поднялась, я ждал её у святой воды. Она дала знак служанке, мы отошли немного в сторону.

Она долго стояла, не в состоянии заговорить, наконец нашла в себе голос, дрожащий и тихий.

— Нам нужно расстаться, — сказала она, — расстаться, может, навсегда. Только вчера я случайно узнала, что тебе угрожает великая опасность, а меня использовали, чтобы тебя втянуть в неё. Не следуй с нами и за нами! Уверяю тебя! Они ждут этого! Ты бы света больше не увидел! Не скажу тебе остального, потому что не стоит… но откажись от Лухны… подадим друг другу руки и будь здоров навеки.

Из глаз её покатились слёзы, я потерял дар речи.

— Откуда, каким образом ты только вчера об этом узнала? — спросил я.

— Уже ночью, когда была в кровати, а тётка думала, что я сплю, — сказала она потихньку, — приехал старый слуга пани Новойовой.

— Тот, обросший, как медведь? — прервал я.

— Он самый, Слизиак, — продолжала дальше Лухна, вытирая слёзы. — Начали говорить с тёткой о том, а она хвалилась, что с моей помощью уже имела тебя в руках. Я онемела, услышав, чем Слизиак угрожал, и решила, хоть бы мне пришлось бежать в замок, предостеречь тебя и объявить.

Девичья жалость сделала меня таким жестоким, что я начал рвать на голове волосы. Затем я ударился в жалобу на свою судьбу, которая дала мне счастье только на минутку, чтобы его навеки потерять.

— Может ли такое быть! — сказал я. — Мне не остаётся ничего другого, только одеться в облачение монаха и посвятить Богу остаток никчёмной жизни.

Лухна сквозь слёзы старалась меня успокоить.

— Кто же знает, — сказала она, — как позже всё обернётся? Если захотят выдать меня замуж, не вынудят так легко… сделаюсь больной, и тому, кого мне предложат, буду противна. Мы оба подождём, я клянусь быть тебе верной до конца, ты — мне, а остальное поручим Богу. Он смотрит на сердца, и знает, что должен быть к ним милосерден, нам в помощь придёт.

Так мы дали друг другу слово, оба обратившись к алтарю; а так как старая служанка давала знаки, Лухне пришлось вернуться; мы прошли с ней часть дороги, не говоря уже ни слова, потому что отчаяние сжимало мне горло; мы попрощались.

— Не приходи больше, — шепнула она мне. — Только в замке дай знать кому-нибудь из челяди, что король забрал тебя с собой на охоту, или выслал в свет.

Так закончилось моё первое в жизни счастье.

Когда я пришёл в замок, я был так подавлен, что Задора, увидев это, подошёл с руганью.

— Не будь глупцом, — сказал он. — Отряхнись и плюнь на это. Девушка сожаления не стоит, раз дала себя использовать такой