Гроза усилилась, небо сделалось пепельным, порывы ветра кружили по улицам Ист-Харбор водяную пыль – словно злые гении, торопящие прохожих, заставляющие двери скрипеть и хлопать. Пришедшие на погребальную службу спешили укрыться в темной церкви. Когда мы вошли, скамейки внутри были уже до отказа забиты, но мы – с Чарли во главе – прошли по центральному проходу и заставили несколько человек подвинуться, чтобы освободить нам место во втором ряду. Царила наэлектризованная атмосфера – скорее нервная, чем скорбная. Причиной тому стали, без сомнения, обстоятельства смерти Наоми; я почувствовал, как множество взглядов грузом легло на мои плечи. Я поискал глазами мать Наоми. Ее не было. Ее никто не видел со дня смерти дочери… Я знал, что поговаривали в школе и какие безумные предположения ходили. Куда она уехала? Уверен, все в этом помещении только и думали что о ее отсутствии. В правой части зала я заметил шефа Крюгера и его заместителей: Криса Платта, Ника – брата Чарли… Их родители сидели как раз за ними; мать Чарли повернулась ко мне и изобразила улыбку. Затем я поискал взглядом Лив и Франс, а когда нашел, Франс обратила на меня долгий нежный взгляд, от которого я почувствовал себя не таким одиноким. Здесь были все ученики школы «Пенси», толпившиеся в последних рядах; девочки прожигали меня взглядом до печенок, и я был убежден, что их мобильники буквально чесались у них в карманах. Пришел даже молодой индеец ламми, который знал Наоми ребенком и вся семья которого жила в резервации на западе Беллингхэма.

Свод церкви Святого Франциска напоминает перевернутый корпус корабля. Отсюда сопроводили в последний путь не одного мертвого рыбака – точнее, их пустые гробы. На одной из стен есть мемориальная табличка «Погибшим в море», где список едва не такой же длинный, как в порту Баллард[43]. Гроб Наоми был не пустым, но запечатанным. Увидеть ее было невозможно… Тип из похоронного бюро не смог совершить чудо. Я размышлял о том, что являюсь единственным, не считая полицейских, кто видел ее после. Поставленный на двое козел, гроб едва не обрушивался под грудами цветов – гвоздик, белых роз, оранжевых лилий. В стороне у изголовья стоял большой черно-белый портрет. На этой фотографии Наоми улыбалась. Она была прекрасная и сияющая. Ее губы сверкали мягким отблеском, сама она не отрываясь смотрела на нас. Пришлось отвести взгляд. Мне было плохо; болели и душа, и тело, которое хранило память об ударах Даррелла. Я снова чувствовал дурноту, ощущение, будто я плыву, а моя одежда наполнена воздухом.

На мгновение, ослепнув от луча солнца, блеснувшего сквозь тучи и стекло витража, я повернул голову и увидел его, Нэта Хардинга. Волосы выкрашены в черный цвет, мефистофельская бородка. На нем был тонкий черный пуловер, очень облегающий под длинной курткой из свиной замши, почти нелепой в таких обстоятельствах. Будто почувствовав мой взгляд, Хардинг повернул голову, и наши взгляды зацепились друг за друга. Он не отвел взгляд. В упор уставился на меня, и мне показалось, что на его губах я вижу легкую улыбку. Примерно на секунду в животе снова вспыхнули угольки гнева.

Мои глаза продолжали скользить по всем присутствующим. «Персоны из высшего общества города», как сказал Даррелл Оутс. Здесь присутствовал почти весь Ист-Харбор. Среди них, безусловно, были и те, чьи немолодые морщинистые тела я видел на той записи, эти растлители, которые сейчас сидели в церкви, в глубине души презрительно поплевывая перед образом Христа. Его я видел там, на стене, с подбородком, опущенным на грудь, несущего бремя человечества. И хотя мое отношение к религии достаточно отстраненное, я ощутил присутствие этих людей будто шипы на своей коже. Будто сквернословие пред ликом Божьим. Я снова посмотрел на Нэта Хардинга: сейчас он с невыносимым спокойствием на лице слушал выступающих.

Первым был Джим Ловизек. Голосом, полным сострадания и сдержанности, он говорил о Наоми – блестящей, превосходной ученице, участвовавшей в общественной жизни школы, – и растрогал присутствующих, упомянув о своей дочери, умершей в тринадцать лет.

– Наоми, – подытожил директор, – без сомнения, та, что больше всех побуждала меня думать о ней, ведь она была так на нее похожа.

Я снова повернул голову и заметил полные слез глаза, устремленные в пустоту, носовые платки, стиснутые в кулаках, уловил подавленные всхлипывания. Затем слово взяла Кайла. Она в ненавязчивой форме говорила о своей «лучшей подруге», «родственной душе», «невыносимой перфекционистке», «кошмарной придире», «ужасной моралистке» и «ну просто гениальной». Затем она пересказывала их бесконечные разговоры в тринадцать лет и споры о том, «кто прикольнее, Роберт Паттинсон или Дэниел Рэдклифф»[44]. Присутствующие засмеялись, атмосфера стала не такой напряженной. Спасибо Кайле. Представитель народности ламми упомянул, что Наоми, будучи моложе, часто бывала в резервации и другие дети ее обожали.

Затем на кафедру поднялся священник.

– Жизнь коротка, – объявил он в микрофон, и обстановка снова преисполнилась серьезности. – Мы не просим, чтобы нас привели на этот свет, и не просим, чтобы увели. Мы здесь для того, чтобы страдать, и мы заставляем страдать других. Некоторые – даже больше остальных…

Служитель культа устремил взор на нас и поднял руку; каждое из его слов было таким же самодостаточным, как грохот выстрела.

– Дьявол бродит повсюду. Вы спросите себя, как такое прекрасное дитя, молодую девушку, такую чистую, – мои челюсти сжались под кожей щек, и я с трудом удержался от желания бросить взгляд в сторону Хардинга, – такую честную, такую отзывчивую, такую любимую всеми, могла постичь столь жуткая участь. Я этого не знаю. У меня нет ответа, чтобы дать его вам. Сегодня мы не в силах это понять. В этом мире много непостижимого. И особенно его жестокость, убийства, несправедливости, ужасы, единственная причина которых – мы сами. Мы – вот кто единственно несет за это ответственность. Бог наделил нас этой свободой. И этим бременем…

Слова «ночь», «родиться», «умереть» вколачивались в нас, будто гвозди в гроб. Мы словно находились в фильме Бергмана, который обе мои мамы обожали пересматривать. Мужчина в римском воротничке перевел дыхание – и мы вместе с ним.

– Смерть – это всегда скандал, – продолжил он. – Смерть ребенка, смерть юной девушки шестнадцати лет от роду – это скандал вдвойне. Наоми навсегда останется в наших сердцах символом жизни и ожиданий, символом будущего… Это кажется нам таким нелогичным, таким несправедливым…

Остального я не слышал. Это больше, чем я мог вынести. Мои уши закрылись так, что я сам не отдавал себе в этом отчета, и разум переключился на другое. Я подумал о шантажисте… О Даррелле Оутсе, Джеке Таггерте, снова о Нэте Хардинге… Была ли смерть Наоми каким-то образом связана со всей этой историей? Прятался ли убийца за одной из театральных масок? Или его следует искать среди пассажиров парома в тот вечер?