– И она зовет молодых табунщиков в войска! А ведь стоиткому-то уйти из степей в Россию, и он пропадает, как попавший во владенияУсн-хада [40]! Калмык рожден водить по степи свои табуны, но онне рожден сражаться с врагами России. У каждого свой враг.

Хонгор вежливо кивнул. Цецен громко отхлебнул чаю и принялсясмотреть, как Эрле осторожно переливает закваску для чигяна [41]из деревянного долбленого соуда в кожаный мешок – бортху. За нею-то и приехалЦецен на ночь глядя к двоюродному брату. Закваска, конечно, была пустымпредлогом, чтобы поглядеть, как живет Хонгор.

Да, с той хмельной ночи Хонгор с Эрле не возвращались вулус. Хонгор увез ее в степь, туда, где горы-клыки преграждали путь степнымветрам. Никому ничего не надо было объяснять и рассказывать. Мужчина властеннад своею судьбою и над судьбою своих женщин. Их же удел – покоряться ему и вгоре, и в радости. Его воля – вот ее доля.

Хонгор и Эрле жили в убогой кибитке как настоящиеотшельники, если бывают отшельники, которые живут вдвоем. Эрле давно потеряласчет дням: порою ей казалось, что она жила так всегда, что всю жизнь будет онапросыпаться чем свет на кошме, уткнувшись в горячее плечо Хонгора, а потом,приподнявшись на локте, долго смотреть в спящее лицо.

И это странное лицо, и голос, произносящий дикие, резкиеслова, и одежда, и походка, и стать, и даже запах – все по отдельности было внем чужим и даже пугающим, но вместе как-то необъяснимо слагалось вединственный, дорогой образ Хонгора, князя степей, владевшего телом Эрле так жесвободно, щедро, безмятежно, как владел он просторами своих степей.

Ну а ее доля… Непрестанные, выматывающие хлопоты похозяйству, дойка коров и кобылиц. Она лепила бесчисленные круги хурсана,твердого овечьего сыра. Она ловко заквашивала молоко. Она проворно снималаложкой армак, творожную массу, которая при кипении молока покрывала края котла.Она смешивала подкисший творог с молоком и отжимала, чтобы вернуть ему нежный,сочный вкус. Она набивала мелко нарезанными внутренностями бараньи кишки дляколбас и сердилась на себя, когда вдруг, разделывая пресное тесто для борцоков,вместо привычных здесь шариков, жгутиков или коньков начинала лепитьжаворонков, точь-в-точь таких, что лепили Лизонька и Лисонька по весне, на деньСорока Мучеников, вставляя в мягкие тестяные головки вместо глазок крошечныеизюминки, купленные у заезжего киргиза в нижних базарных рядах…

Но то была иная жизнь, больше похожая на сон, который Эрлене любила вспоминать.

Управившись по хозяйству, она нагревала воду в медном котле,а потом мыла голову в большом кожаном корыте: Хонгор любил ее мягкие, пышные,легкие волосы, так не похожие на жесткие косы калмычек, которые всегданапоминали Эрле черных скользких змей.

Холодные северо-западные ветры загнали скот в крепи, иХонгор не уезжал далеко от становища. На закате раздавался радостный лай Хасараи Басара и топот копыт. Эрле выходила из кибитки и смотрела на всадника,летящего на золотистом коне. Сердце дрожало, в горле пересыхало… Ее радостьбыла похожа на страх.

– Русские! – продолжал ворчать Цецен. – Зачем онинам? Зачем мы им? Зачем они пошли на юг? Разве твой дед поднимался со своимитабунами всего лишь до Царицына? Разве в былые дни ходили по Дону казаки? Нашакалмыцкая степь усохла, будто невыделанная шкура… Русские! Русский нойонВасилий увез твою сестру. Она была и мне сестрою, она была предназначена мне вжены! А теперь…

– Твой чай уже остыл, Цецен, – спокойно проговорилХонгор, но, очевидно, еще что-то было в его голосе, потому что Цецен толькоприщелкнул языком и послушно смолк, нехотя глотая чай.

А Эрле думала о своем.

– Мы назовем его Энке или Мэнке, Спокойствие илиВечность, – твердил ночами Хонгор, – если это будет сын. А дочь,которая унаследует красоту своей матери, подобную ранней весне, мы наречемЭрдени-Джиргал, Драгоценность-Счастье!

Голова Эрле покоилась на смуглом плече Хонгора, егозагорелая рука обнимала ее, но не было в такие минуты более далеких людей, ибоЭрле с тоскою понимала: она видела в Хонгоре только защитника, ну а он видел вней лишь мать своего будущего ребенка.

Ребенок Хонгора – тугой, смуглый, с узкими черными глазенками…Чужие черты. Чужой говор. Чужая судьба!

Кто знает, может быть, это не тревожило бы так Эрле, привезиее Хонгор тогда, ночью, в улус, введи в свою кибитку, назови ее пред всемиженою, равной Анзан. Но он увез ее в жалкий степной ковчег, скрыл от постороннихглаз. Анзан по-прежнему ждала его в улусе… Он не говорил о будущем, о том, чтопроизойдет с Эрле после рождения ребенка, и никогда не спрашивал, что жепроисходило с ней прежде. До того как он набрел на нее, умирающую в урочищеДервен Худук. Для него существовало одно – зачатие ребенка.

Ну что же. Он искал в ней то, чего не смогла ему дать Анзан.А Лиза искала в нем то, чего не смогли ей дать Леонтий и, конечно, Алексей.Тело Хонгора, его руки!.. И, слившись, эти две вспышки неудовлетворенных желанийрассеивали тьму степной ночи, высвечивая вечную истину: единение двоих не можетдлиться долго, и всякая любовь обречена. Но когда смыкались губы, когдасплетались руки, когда два тела вжимались одно в другое, эти горестные мыслитаяли, подобно тому, как таял дым очага в черном небе над заснеженной степью.

Эрле смешала молоко, привезенное Цеценом, с остатками своегочигяна и начала осторожно переливать обратно в его тоорцыг. Она не расплескалани капли и, потупясь, как подобает женщине, протянула гостю тяжелую деревяннуюбутыль.

Однако он не принял тоорцыг.

Эрле удивленно вскинула глаза. Цецен глядел на нее снеприязненным удивлением, словно чего-то ждал.

«Опять что-то не так! – спохватилась Эрле. – Ну,на каждом шагу! Что ж на сей раз я натворила?!»

– Сплесни немного керенге обратно, – с негромкимхрипловатым смешком подсказал Хонгор. – Не то Цецен увезет с собою весьпокой и счастье из нашей кибитки. А это нам ни к чему. Хватит и того, что явидел сегодня во сне черную корову.

– Черную корову?! – встрепенулся Цецен. – Этопризнак близкой смерти!

– Спасибо на добром слове! – расхохоталсяХонгор. – Хвала небесным тенгри, ты не пророк, Цецен, а то плохо бы мнепришлось.

У Эрле почему-то задрожали руки. Она выронила бы наполненныйдоверху тоорцыг, если бы Цецен не успел подхватить его. Эрле мучительнопокраснела, а Цецен, досадливо что-то пробормотав, выскочил из кибитки.