– Александр, объясните, не понимаю! – все тревожился Дон Дылда. – Убийца ведь мог промолчать. Он бы понял по этой фотографии: против него никаких доказательств нет. А как же суд? В суде было бы только признание невиновного?

Я отвечал, прислушиваясь к негромкому говору вокруг. «Прошлым летом гроза со смерчем… а как раз у меня на пчельнике… Когда смертная казнь, то и следствие серьезнее… Нет, если по совести, то одинаково. Так-то оно так, но когда о жизни речь идет, то особенно… Бессовестный ни с чем не посчитается… Нет, так не бывает, чтоб не считался, жить человеку или не жить… Хотел бы и я так думать…».

А ведь понравилось, если все еще обсуждают. Подошли мои сероглазые загляденья. Я поцеловал Герти в ладошку и, продолжая говорить, стал тихо забирать руку Марты себе под локоть. Теснее, теснее. Перехватил ее пальцы, и тут же нас испепелил кругло-гневный взгляд пробравшейся поближе Аниты. Только этого мне не хватало.

Чтоб ехать на завод, нам подали коляску с красными колесами и красными подушками. На четырех штырях белый навес с красными фестончиками. Забавный провинциальный шик, запряженный двумя длинноухими мулами. За кучера мальчишка Санди. Наши красавицы на заднем сиденье, мы со Старым Медведем напротив. Все наперебой радовались моему успеху, даже мальчишка что-то покрикивал. По-детски нежиться в похвалах смешно. Хотя приятно.

В светлый облачный день цветущая дорога была по-особенному красиво ясной. На поворотах зеленая даль открывалась всеми оттенками от изумрудного до густо-синего. По обочине мелькало сиренево-голубое. Что это?

– Цикорий! На солнце закрылся бы, а под облаками смотрит! … Но, значит, закон не использует понятия обмана, хотя использует обман?

Чтобы прекратить разговор о лекции, я расфилософствовался. В дороге сознаешь, что нет ни прошлого, ни будущего, а настоящее – как поворот колеса. Вдруг мне горячо завозражали. Насчет будущего – неизвестно, а прошлое есть. Вот оно! Где? Дорога! Ее прокладывали, мостили. Прошлое – то, что сделано. Время не уходит. Не все уходит. Время – это город. Город – это время…

– А кирпичи – минуты, – любезно вставил я. Вчера вечером в энциклопедии просмотрел керамический раздел, чтобы набраться если не знаний, то слов. И очень кстати прочел в газете рекламную заметку, о которой и завел речь: наш старейший кирпичный завод достиг годового производства в семьдесят пять тысяч штук при четырехстах работниках. Хотел спросить: а у вас сколько? Но Марта и Старый Медведь смутились, а Герти засмеялась:

– Рекламная статья? В столичной газете? Ну и ну!

– Там опечатка, – улыбнулся и Старый Медведь. – В первой цифре два нуля пропали.

– Семьдесят пять тысяч, – принялась объяснять Марта, – налепят не четыреста, а четверо, и не за год, а месяца за три. Хватит на усадьбу. Дом, винодельня… Но это две печи придется складывать, и слишком дорого выйдет обжечь. У нас купить удобнее и дешевле. И знаете, даже на семь миллионов не нужно четыреста работников. И половины много.

Конфуз меня не раздосадовал, а развеселил.

– Надо же, я поверил. А из семи миллионов сколько же домов получится?

Засмеялись: один!

Ответвляясь от шоссе, асфальтовая дорога с кирпичным колесопроводом ныряла в лес. У поворота на подножье из красных валунов кирпичный столбик в форме обелиска. Медальоном латунная пластинка с названием и витой кронштейн с фонарем и терракотовый колокольчик.

Мальчишка остановил коляску и позвонил, подергав за веревку. Раздался металлический звон.

– Неужели колокольчик глиняный?

– Конечно!

– А где же забор?

– У нас не воруют. Без заборов и сторожей гораздо лучше. Честность штука выгодная. Много сил и денег экономит.

Налево открылась просторная пестрая поляна с красными штабелями кирпича. Один ряд беловато-желтый. И еще несколько рядов непонятно чего в мешковине.

– Черепица!

– Черепица стеклянная. Для света на чердаке. Той же формы с теми же пазами, что глиняная. Мы на каждую клетку одну стеклянную прикладываем.

– А правда, что у вас, кирпичников, тысяча больше, чем у нас, простых смертных?

– Это раньше было. При ручном производстве. Формовщикам платили с тысячи, но заводчики примерно четверть закладывали на брак и приплюсовывали. Тысячу считали на клетку больше. А женщинам еще на полсотни больше. Формовщики отвечали за все неудачи садки, обжига, погрузки-разгрузки. Треть или четверть лома в итоге, чудовищно! Это разбазаривание труда и материала, это…

Даже разгорячились.

– А я видела, как работают формовщики-тысячники… – сказала Марта.

– Уходящая натура?

– Почти, но не совсем. Куда-нибудь в глухое место везти кирпич трудно, поэтому зовут тысячника. Если глина своя и топливо свое. Есть такие кочующие кирпичники. Налепят и обожгут. Есть и кочующие обжигальщики. Но ведь раньше тысячники были опорой миллионных заводов. А теперь я видела их работу как драматическое представление. В школе огнестойкого строительства.

Попросил: расскажите. Старый Медведь и Герти тоже с удовольствием приготовились слушать, хотя явно знали эту историю в подробностях.

– Позвали двух тысячников показать мастерство и посоперничать, что ли. Оба уже в годах. Седые, крепкие. Каждый с двумя помощниками. Представьте такой открытый сарай. Навес. Посередине широкий проход, по обе стороны полки из толстенных брусьев. У одного мастера стол, у другого помост. У одного бездонная форма на один кирпич…

– Бездонная?

– … Сквозная. У другого – на два и с дном. Один работал руками, другой ногами. Скомандовали, заметили время. Помощники подвезли на тачках глину – тесто влажное. Один опрокинул тачку на помост, другой поставил рядом со столом. На помосте песок. На столе таз с водой. Первый мастер руками набрал ком и с силой бросил в форму. Придавил ладонями. А другой мастер отсек два кома резаком, прокатил по песку, бросил и ногой утрамбовал. Обязательно босиком, чтоб лучше глину чувствовать. Присел, прокатил скалкой. Помощник схватил, потащил, выставил на ребро. А мастер в эти секунды отдыхал. Через полчаса так разогнались, что казалось – один фехтует, другой пляшет. Однажды тот, который фехтовальщик, надавил ладонями, но вдруг вытряхнул тесто обратно в тачку. Ошибся. Подбавлять глину нельзя, прикидыши не спекаются. Отчистил форму, обтер водой, начал сначала. А тот, который плясун, хитро-гордо покосился на него, но следом сам так же ошибся. Психическая заноза, внушение. И опять начали. Возле навеса еще один стол стоял, с формами и глиной. Для зрителей, кто захочет попробовать. Многие пошли, а я оторваться не могла. Остолбенела. Всякое мастерство, оно… зачаровывает. А тут такое невероятное. И мысли всякие.

Мы слушали внимательно.

– Все, что сделано руками, оно живое. А если машиной, тогда как? Через пять часов передвинулись к середине навеса. И представление закончили. По штукам мастер с бездонной формой обогнал. Он сделал большую (с расчетом на брак) тысячу и еще сотню. А ведь это четыре с половиной кирпича в минуту. Второй мастер остановился ровно на большой тысяче. Но заработали они одинаково. Кирпич из-под ноги дороже. Он круче. Скорей высохнет. Все ахали, восхищались… Машина отменяет такое мастерство. Но ведь мастера сами были как автоматы. Из человека – автомат. Или нет? Вот я и думаю: настоящий автомат лишил человека-автомата того уважения…