– Да! – ответил он на мой вопрошающий взгляд. – Истерика, кружевные платочки, одеколон и попытки упасть в обморок. Все прекрасно сыграно! Я заверил даму, что нет ни малейшей опасности заразиться и по моему распоряжению в доме проведут тщательную дезинфекцию. Теперь мне нужно идти. Да, кстати, графиня просит, чтобы вы подождали здесь несколько минут, она хочет вам что-то передать и надолго вас не задержит. Я бы порекомендовал вам как можно скорее вернуться в гостиницу и выпить хорошего вина. До свидания! Если что-то смогу для вас сделать, прошу, обращайтесь!

Радушно пожав мне руку, он ушел, и я услышал, как за ним закрылась парадная дверь. Я снова принялся расхаживать из угла в угол, погруженный в печальные мысли. Я не услышал осторожных шагов по ковру у себя за спиной, поэтому, когда внезапно обернулся, с изумлением обнаружил, что оказался лицом к лицу со старым Джакомо, который протянул мне серебряный поднос с запиской, глядя на меня таким нетерпеливым и испытующим взором, что мне стало не по себе.

– Значит, ангелочек умерла, – пробормотал он тонким дрожащим голосом. – Умерла! Ах, какая жалость, какая жалость! Но мой хозяин не умер – нет-нет! Не такой уж я старый дурак, чтобы в это поверить.

Я, не обращая внимания на его сбивчивое бормотание, прочел записку, которую Нина передала мне через него.

«У меня разбито сердце! – гласили изящно написанные карандашом строки. – Не могли бы вы оказать любезность и телеграфировать синьору Феррари о моей ужасной потере? Буду вам премного обязана».

Я поднял взгляд от надушенного письма и посмотрел на морщинистое лицо дворецкого. Он был невысокого роста, очень сгорбленный, и что-то в моем мимолетном взгляде явно его зацепило и привлекло внимание, поскольку он сложил руки и пробормотал что-то, чего я не расслышал.

– Передайте своей госпоже, – медленно, повелительным тоном проговорил я, – что я выполню ее пожелание. Что я всецело к ее услугам. Понимаете?

– Да-да! Понимаю! – нервно пролепетал Джакомо. – Мой хозяин никогда не считал меня дураком, я всегда его понимал…

– Знаете, мой друг, – заметил я нарочито холодно и резко, – я уже слишком много наслышан о вашем хозяине. Эта тема меня раздражает! Будь ваш хозяин жив, он сказал бы, что у вас старческое слабоумие! Немедленно передайте графине мои слова.

Лицо у старика побледнело, губы задрожали, он попытался выпрямить согбенную старческую фигуру и продемонстрировать хоть какое-то достоинство, потом ответил:

– Ваше сиятельство, мой хозяин никогда бы так со мной не говорил… Никогда, никогда! – Тут его пыл угас, и он тихо пробормотал: – Хотя просто… я дурак… я ошибся… крепко ошибся… нет никакого сходства! – После небольшой паузы он послушно добавил: – Я передам ваши слова, ваше сиятельство. – И, согнувшись еще больше, он, шаркая, вышел из комнаты.

Сердце у меня сжалось. Я нагрубил бедному старику, однако подсознательно чувствовал, что так было нужно. Он внимательно и неустанно меня рассматривал, приближался ко мне с опаской, как-то странно дрожал, когда я к нему обращался, – все это служило мне предостережениями, что с этим верным слугой надо быть начеку.

Я взял шляпу и вышел из дома. Проходя по верхней террасе, заметил лежавший в траве круглый предмет – мячик Стеллы, который она бросала Уивису, чтобы тот ловил его и приносил ей. Я с нежностью поднял эту игрушку и положил в карман. Снова взглянув на темные окна детской, послал прощальный поцелуй своей дочурке, которая спала там вечным сном. Затем, усилием воли обуздав чувства, которые готовы был взять надо мною верх, торопливо зашагал прочь.

По дороге в гостиницу я зашел на телеграф и передал известие о смерти Стеллы в Рим Гвидо Феррари. Он удивится, подумал я, но уж никак не опечалится: бедный ребенок всегда стоял ему поперек дороги. Вернется ли он в Неаполь утешать теперь уже бездетную вдову? Только не он! Он прекрасно знает, что ей не нужны никакие утешения и что она воспримет смерть Стеллы так же, как и мою: как благословение, а не как утрату.

Войдя к себе в апартаменты, я велел Винченцо отвечать всем, кто бы ни пришел, что меня нет, и провел остаток дня в полном одиночестве. Мне предстояло много о чем подумать. Порвалась последняя тонкая ниточка, связывавшая меня с женой: ребенок, последнее хрупкое звено в длинной цепи лжи и обмана, ушел навсегда. Радовало меня это или печалило? Я сотни раз задавался этим вопросом и посмотрел правде в глаза, хоть и осознал ее не без дрожи. Я радовался – да, радовался! Радовался, что мой ребенок умер! Возможно, вы сочтете это бесчеловечным? Почему? Ей суждено было стать несчастной, теперь она стала счастливой!

Отныне трагедия жизни ее родителей могла разыгрываться, не огорчая и не омрачая дней ее детства, она была отрешена от всего этого, и я с радостью это осознавал. Ибо я оставался совершенно непреклонным: если бы моя малышка Стелла осталась жить, то даже ради нее я ни на йоту не отступил бы от своего плана мщения. Ничто не казалось мне столь первостепенным, как необходимость восстановить уважение к самому себе и свою поруганную честь. В Англии, как мне известно, подобными вещами занимается суд по бракоразводным делам. Адвокатам платят баснословные гонорары, а имена виновных и невиновных полощут на страницах бульварной лондонской прессы. Возможно, это прекрасный способ, но он не способствует возвышению человека в собственных глазах и, уж разумеется, не очень-то помогает восстановить утраченное достоинство. Он обладает одним преимуществом, позволяя преступной стороне действовать по-своему без дальнейшего вмешательства: обманутый муж свободен, брошен на произвол судьбы и осмеян. Несомненно, прекрасное разрешение вопроса, но мне оно не подходит. У каждого свой вкус! Любопытно было бы узнать: довольны ли бывшие супруги разводом, когда его получают? Пошла ли им на пользу вся эта разведенная ради них бумажная бюрократическая волокита и стала ли легче их жизнь? Рад ли, например, обманутый муж избавиться от неверной жены, бросив ее (в полном соответствии и с разрешения закона) в объятия своего соперника? Позвольте в этом усомниться! Как-то раз я услышал об одном странном деле в Англии. Человек, вращавшийся в высшем обществе, имея нечто большее, чем подозрения в неверности жены, развелся с ней – суд признал ее виновной. Несколько лет спустя он, будучи свободным, снова с ней встретился, влюбился в нее во второй раз и опять на ней женился. Она (естественно!) пришла в восторг от того, что он выставил себя таким дураком – поскольку после, что бы они ни делала, он не мог в отсутствие веских причин возмущаться без риска быть поднятым на смех. Так что теперь о количестве и «диапазоне» ее любовников скандально известно в определенных светских кругах, где она вращается, в то время как он, бедняга, должен держать язык за зубами и думать не сметь считать себя обманутым. В мире нет ничего более жалкого, чем такой человек: его же приятели тайком издеваются и глумятся над ним, его положение еще хуже, чем у раба на галерах, а в своих глазах он пал так низко, что не смеет даже втайне представить себе глубину своего падения. Некоторые, возможно, решат, что развод равносилен некоему клейму бесчестия. Наверное, раньше так оно и было, однако в наши дни общество сделалось весьма терпимым. Разведенные женщины появляются в самом изысканном светском обществе, и, что странно, там их в большинстве случаев отлично принимают и жалеют.