Странно, на этот раз никакое шорканье не вгрызалось в разговор Дам. Как будто духи были озабочены чем-то другим.

Ласка поднялась на второй этаж. Там воняло плесенью и запустением. Стены и пол – голые. По углам сгустки паутины. Второй этаж гораздо больше напоминал место, куда может явиться призрак.

Ласка принюхалась влево, потом вправо, а потом подо шла к гардеробной Дам. Она прошагала по длинному проходу, который заканчивался у белой двери, и застыла на месте. Бельевой Шкаф. Здесь, в укрытии из дырявых простыней, родились и прожили свои первые луны Ласка и её братья.

Дасти когда-то рассказывала Ласке, что лисица-мать всегда старается спрятать лисёнышей – ждёт, пока они подрастут и научатся кусаться и защищать сами себя, и лишь потом выводит их в мир. Не очень-то, однако, легко удержать беспокойных лисёнышей в таком тесном месте. Поэтому мама Ласки становилась медиумом для голосов мёртвых, позволяла призракам овладевать её собственным языком, чтобы те могли высказать свои зловещие предостережения.

«Тише! – говорила она. – Я получаю послание!»

Глаза у неё закатывались под лоб, обнажая белки в прожилках сосудов, и начинало казаться, что она смотрит не вглубь Бельевого Шкафа, а – насквозь.

Ласка почти что слышала, как её братья перешёптываются за закрытой дверью.

«Кто на этот раз?»

«Лишь бы опять не эта саламандра».

«Ну! Кому какое дело, как она умерла!»

«Слушайте!» – восклицала мать с белыми глазами. И начинала говорить с завываниями, или заикаясь, или таким хриплым голосом, что Ласка начинала бояться собственной мамы.

«Не выходите сегодня из шкафа, пока мама работает, – проговорила она однажды сдавленным перепуганным голосом кролика, которого сварила, содрав с него шкуру, мисс Поттер. – Дамы топают по коридору и вверх, и вниз, и, чего доброго, выдавят вам кишки!»

Если братья только лишь ахали и месили лапами, то Ласка сама закатывала глаза и прислушивалась к голосам призраков. Но с ней они даже не заговаривали.

Ласка пошла дальше по коридору, вспоминая день, когда в доме расцвёл новый запах – тёмный и острый, точно клык. Тот самый день, когда по коридору торопливо загрохотали шаги. Тот самый день, когда дверь шкафа распахнулась настежь.

«Как ты этого не заметила?» – воскликнула Тортоликая.

Дамы таращились на лисёнышей сверху вниз, а те дрожали, сжимались в комок и пытались укрыться среди простыней. Мамы нигде не было видно.

Патока в отчаянии заламывала руки. «Я думала, Аура просто округляется, что ли. Ты сама говорила, я её перекармливаю».

«Тупица! – прошипела зло Тортоликая. – Эта нечестивица где-то шаталась, а ты теперь будешь расхлёбывать».

Патока насупилась, не в силах спрятать губами зуб, который торчал изо рта.

«Пошевеливайся, – приказала ей Тортоликая. – Пока они маленькие и не дерутся».

Ласка с братьями так перепугались, что не могли даже удрать из шкафа. Они сидели и смотрели, как Дамы носятся по дому. Тортоликая ухватила за ошейник их жалобно скулившую мать и затащила в гардеробную. Патока принесла несколько мармеладок и положила у шкафа. Запах сахара успокоил дрожь в братьях, и они, виляя хвостами, сжевали конфеты. Ласка даже не прикоснулась к сладостям. Она никак не могла выдохнуть из носа этот тёмный запах. Он разлетелся по всему дому.

Тортоликая удалилась вниз, а Патока перетаскала лисёнышей поодиночке в другой конец коридора, плюхнула Ласку с братьями в ванну и ушла за чем-то ещё.

Ласка единственная из всех лисёнышей в ванне не переставала дрожать.

«Ты чего? – успокаивали её братья.

«Она же угостила нас сладким!»

«Она хорошая!»

Они так и не сумели учуять расцветающую тьму. А Ласка смогла.

А теперь, много лун спустя, уже другой запах остановил её на полпути. Он сочился по всему коридору на втором этаже – влажное дыхание ржавых труб и чёрной плесени, к которому примешивался слабый лиловый оттенок – сиреневое мыло.

Ванная. Дверь нараспашку.

Дыхание Ласки сделалось неглубоким. Снег на шубке протаял до самой кожи, которая дрожала каждой своей клеточкой. Ласка напомнила себе, что сливная труба из ванны ведёт к водостоку. Водосток ведёт в Кирпичные Норы. А Кирпичные Норы ведут к Олео. И она обещала его спасти.

С этой мыслью Ласка сделала шаг вперёд и прижалась к стене напротив двери в ванную. Ещё шаг, и от страха на глаза навернулись слёзы. Она крепко зажмурилась и сделала третий шаг. И четвёртый…

В сыром воздухе, веющем из ванной комнаты, воспоминания хлынули на неё потоком:

Братья чуть не задыхаются от радости в ванне, а она, Ласка, карабкается наверх и переваливается через скользкий край, надеясь укрыться от этого острого, тёмного запаха.

Она смотрит на дверную ручку высоко над головой и клянётся сама себе: если выберется отсюда, непременно научится их открывать.

И как только она заползает за холодный фаянс унитаза, дверь в ванную со скрипом распахивается.

Патока встряхивает мешком, пересчитывает лисёнышей и не может сообразить: все на месте или одного нет…

Скржжжжп – со скрежетом открывается кран; бблльк – жалобно всхлипывает ванна, наполняясь водой, а братья Ласки один за другим, поскуливая, отправляются в мешок.

Патока с громким всплеском бросает мешок в ванну, и Ласка скрючивает на ушах лапы, не в силах заглушить горестный вой своих братьев.

Мама!

Мамочка!

Мам-бльк!

Их слова превращаются в бульканье…

Потом в пузыри…

А потом…

Ласка медленно открыла глаза и поняла, что стоит возле самой двери в открытую ванную. Она заглянула в зелёную темноту, ожидая, что оттуда выйдут ей навстречу три её брата – дрожащие, бездыханные, а с мокрого меха капает на кафельный пол вода.

Никого не было.

Кап!

Одной капли, упавшей из крана, хватило, чтобы лапы сами понесли Ласку дальше.

ЛАСКА СТОЯЛА В ДВЕРЯХ гардеробной и ждала, когда её сердце перестанет подскакивать. В комнате было тускло. В зеркалах отражался заснеженный уличный фонарь за окном; в его свете переливались браслеты и блёстки, сияли шелка нарядов.

Комната показалась пустой. И тут за длинными шторами на окне Ласка заметила какое-то движение. У вентиляционной решётки свернулся колечком пушистый хвост – скорее белый, чем рыжий.