со своим батькой поссорился? – обратился Арсентий к отцу Касьяну, когда братчина раз уже обошла вокруг стола. – А то может, из молодых кто не знает, – добавил он и глянул на дальний конец стола, на Вояту; повесть эта рассказывалась за этим столом каждый год.

– Человек некий накрыл поминальный стол, – начал рассказывать отец Касьян, – и позвал пировать людей всякого звания, бедных и богатых. Позвал и Савву с сыном Николой, а был тогда Никола ещё отрок, юный годами. А как пришли все, расселись, глядь – а есть и нечего, все кушанья и напитки, что богач наготовил, во дворе у свиней валяются. Как так, хозяин спрашивает, кто сие непотребство учинил? «Это я содеял», – отрок Никола говорит. «Зачем же ты так сделал?» – «Затем, – говорит, – что все сии кушанья были Врагом осквернены. Не от чистого сердца – от тщеславия хозяин столько всего наготовил, оттого-то сам Враг сии хлебы пёк, сии блюда подавал и сии корчаги наливал. Сам Враг и сидел бы с нами за столом, а так пусть с трапезой своей в свиньях валяется…»

За столом дружно засмеялись, как смеялись каждый год над этой отсылкой сатаны пировать со свиньями.

– Удивились все, что отрок, годами юный, так дерзко перед старшими говорит, а отец его разгневался да и выгнал его прочь из дому. Пошёл Никола в лес и стал там жить, птиц ловить силками, варить и их мясом питаться. А близ того места жил некий отшельник. Однажды встретил он Николу и говорит: не грех ли тебе питаться мясом, а я вот ем одну только траву зелёную! Ничего не ответил ему Никола, стал по-прежнему птиц ловить. И вот прошло время, преставились они оба. Господь Николу сопричислил лику святых, а пустыннику тому сказал: ступай к грешникам в стадо. Тот говорит: почему так, я ведь ел одну траву, а Никола – птичье мясо! Оттого, говорит Господь, что Никола ел всего раз в три дня, а ты травой свою утробу набивал доверху каждый день, будто корова!

Все опять захохотали, радуясь, что уж на их пиршестве, устроенном с чистейшим намерением повеселиться и святому честь воздать, места сатане за столом не будет.

– Сыграй-ка нам чего, попович! – стали просить Вояту.

Отодвинувшись от стола, Воята снял вотолу[46] с гуслей. На супредках он и раньше играл песни и даже плясовые, но сейчас взялся за другое, чего от него здесь ещё не слышали.

Жил Буслаюшка – не старился,

Живучись, Буслаюшка преставился.

Оставалось у Буслава чадо милое,

Милое чадо рожёное,

Молодой Васильюшка Буслаевич.

Стал Васенька на улочку похаживать,

Нелёгкие шуточки пошучивать:

За руку возьмёт – рука прочь,

На ногу возьмёт – нога прочь.

– Ишь, разливается! – бормотал Радша. – А вот зачаровал бы песнями пиво хмельное, чтобы само из погреба бы бегало и по чарам разливалося, вот тогда бы певец знатный!

После побоища в Лихом логу Воята – чужак, пришелец, да ещё молодой, неженатый парень! – забрал, как иным казалось, уж слишком много славы в Сумежье и во всей Великославльской волости.

– Да ты и так не споёшь! – с досадой унимал его Ильян. – Не гунди, дай послушать человека учёного!

Воята не слышал этого бурчания. Песни про Василия Буслаевича он любил с детства и всегда хотел быть на него похожим. Слава в Новгороде без синяков не достаётся, это он знал ещё с тех пор, как был слишком мал для схваток на волховском мосту, где сходились самые лучшие, отчаянные бойцы Софийской и Торговой стороны, и никто не жалел головы. Тому, что вырос такой здоровенный, Воята радовался как раз потому, что сила позволила занять место среди первых бойцов из молодых, и теперь он сам мог, вслед за Василием, сказать: «А бояться нам в Новеграде некого!»

Петь про Василия он любил даже больше, чем псалмы: от псалмов дух устремлялся ввысь, а от песни про Ваську душа раскрывалась, росла и ширилась с каждым словом, наливалась алым цветом, будто огромный мак, расправляла все лепестки и начинала дышать так глубоко и полно, как никогда. С каждым словом этот пламенеющий мак всё рос и рос в душе, и голос Вояты наливался силой, так что вскоре уже никто не бухтел. Сумежане даже жевать перестали, чтобы ничего не пропустить в сказании о том, как сын Буслаев вызвал на честный бой весь Новгород, поставив в заклад свою буйну голову.

И зачал Василий по мосту похаживать,

И зачал он вязом помахивать:

Куда махнёт – туда улица,

Перемахнёт – переулочек;

И лежат-то мужики увалами,

Увалами лежат, перевалами,

Набило мужиков, как погодою…

Сумежане начали посмеиваться, ещё когда речь зашла о служанке-портомойнице, что сперва сама набила коромыслом «до пяти сот», а потом разбудила Василия, которого его мудрая мать от греха подальше заперла в погребе. Теперь хохотали, почти заглушая перезвон бронзовых позолоченных струн, радуясь победе Василия над недругами. Голос Вояты звенел ликованием, а сердце щемило. В этой песне для него был сам Новгород – разросшийся, занявший оба берега Волхова, с его мощёными улицами, торговыми площадями, белокаменными и деревянными храмами. Не признаваясь себе, чтобы не сокрушаться, он скучал по Новгороду, что шумит теперь без него. За удаль свою и пострадал – в памяти мелькнул строгий лик владыки Мартирия. «Смиряй задор! Каждый своей похотью искушаем, влеком и прельщаем! Не одолеешь ты свой задор – он тебя одолеет и до большой беды доведёт».

И возговорит Василий Буславьевич:

«Ай же ты, крёстный мой батюшка!

Тебя ли чёрт несёт во той поры

На своего на любимого крестничка?

А у нас-то ведь дело деется, —

Головами, батюшка, играемся».

Как хлыстнул своего батюшку в буйну голову,

Стоит крёстный – не крянется,

Жёлты кудри не ворохнутся.

И хлыстнул-то он крёстного батюшка

В буйну голову промеж ясны очи —

И выскочили ясны очи, как пивны чаши…

Сумежане хохотали, криками подбадривая Василия в его борьбе против всего Новгорода, не исключая и крёстной родни, а Воята подумал: прав был владыка Мартирий, что сослал его в эту пустынь одолевать свой задор. А то ведь тоже, не привыкший сдерживаться, дошёл бы до непотребного чего…

И вышла Мать Пресвятая Богородица

С того монастыря Юрьева: