пока снова подойдут: сам устремился к ним, врезал левой, правой. Парень, теряя мочальную бороду и берестяной нос, покатился по снегу. Другой повис на плечах Вояты, уцепившись за ворот кожуха, да не тут-то было. Этот ряженый был не из крупных: отважный, но молодой и лёгкий. Ухватив его двумя руками – за пояс и за грудки, – Воята оторвал его от земли, перевернул и бросил вниз головой прямо на пытавшегося подняться «козла» Дёмку. Вышибло дух сразу из обоих. Ещё один, тот, что сперва споткнулся, видя такое дело, вскочил и пустился наутёк, только войлочный колпак на снегу остался.

Воята быстро огляделся. Кровь бурлила, в ушах шумело. «Дед» сидел на снегу, рукавами унимая кровь из носу, Дёмка силился прийти в себя: стоял на коленях и мотал головой. Вот крякнул, поднатужился и начал вставать. «Силён, чертяка!» – мельком отметил Воята. Выждал, пока тот распрямится, и врезал «под душу», а потом добавил слева в ухо. Личина слетела, и «козел», оказавшийся рябым мужиком лет тридцати, снова рухнул в истоптанный снег.

В голове у Вояты звенело и бухало – «задорный бес» играл на гуслях, товарищи его колотили в железные била, так что вспомнились улицы новгородские, где перед обедней сразу в десяти церквях раздавался призывный звон.

Воята глубоко вздохнул, унимая эту бесову гудьбу. Сквозь неё пробился бабий визг и гвалт: со всех сторон собирались сумежане посмотреть на драку. Бабы вопили, мужики отпускали одобрительные замечания.

Ещё трое-четверо ряженых жались в десяти шагах, не решаясь ввязаться; от взгляда Вояты отшатнулись ещё дальше. Но гнаться за ними он не собирался – довольно задорного беса тешить.

– Давай сюда! – Он забрал из рук Ирицы свои гусли и сквозь раздавшуюся толпу зрителей направился к избе бабы Параскевы.

По пути хотел обтереть лицо снегом, чтобы немного остыть и смыть кровь, но руки были заняты гуслями.

Дверь в избу стояла нараспашку, сама хозяйка с крыльца наблюдала за побоищем. Её изумлённое лицо усилило чувство стыда и досады – стыда перед хозяйкой и досады на тех бесов, что довели его до этакого буйства. Боевой раж отступал, гул в ушах стихал, в глазах и мыслях прояснялось. На ум не шло иных слов, кроме матерных. Держался-держался, уж думал, одолел «задорного беса» – и вот тебе!

– Матерь Пресвятая Богородица! – воскликнула баба Параскева при виде Воятиного лица и убежала в избу.

Воята медленно вошёл следом – как будто опасаясь, что хозяйка его выгонит. Сунул гусли на полати, в удивлении огляделся – в избе царил такой разгром, будто драка здесь и происходила. Стол и даже лари были уставлены всевозможными горшками и мисками, а на лавках, на полу валялась пропасть всякого барахла – шкуры, какие-то кожухи, шапки, мешки, лоскуты меха, чьи-то хвосты, рога, палки, куски бересты… бес ногу сломит. Воята лишь похлопал глазами – у него настолько всё смешалось в мыслях, что этот беспорядок он принял за морок. Или святой Никита спустил шкуры с целого воинства бесов и здесь бросил?

– Ох ты, чадушко неразумное! – К нему подошла баба Параскева с чистым полотенцем. – Иди умойся! Дай я гляну, сильно ли разбито.

Не в силах ничего ответить, Воята стянул кожух, засучил рукава и наклонился над лоханью. Набрал воды в ладони и уткнулся в них, стараясь охладить жар и смыть досаду. Крепко зажмурился – так делалось легче. Боль в разбитой скуле совсем терялась перед бурей в душе. Побои в драке для Вояты были делом давно привычным, на них он не обращал внимания, с малолетства привыкнув терпеть и не раскисать. Но то, что он сорвался, нарушил зарок, данный самому владыке, жестоко его мучило. Одолел враг! Дух злобы, что поселяется в сердце, один из семи «духов прелести»[48], что посылаются Сатаной к людям, подчинил его помыслы, толкнул на грех! Сколько ни губи упырей – худший враг сидит внутри.

Когда Воята смыл кровь с лица, баба Параскева осмотрела его ссадины, быстро ощупала тонкими сухими пальцами лицо и утешила:

– Спасибо матушке Богородице, не сломано ничего, а синяки до свадьбы заживут! Дубовой коры да спорыша заварю сейчас.

– Я не виноват! – с тоской ответил Воята, способный думать не о целебных средствах, а только о своём срыве. – Я ж не хотел. Как мог упирался – ровно бык перед убоем. Но бесам этим рогатым уж очень хотелось… гостинца получить.

– Может, и вправду бесы, – согласилась баба Параскева, отмеряя костяной ложкой сухой травы из большого берестяного туеса в горшочек. – Вечера нынче такие – страшные. Могут бесы в народ на игрище замешаться, и сами люди не заметят, как сотворят… всякого, о чём сами скоро пожалеют.

– Я ж владыке обещал! – Воята свесил голову с мокрыми после умывания волосами и уткнулся лицом в ладони. – Что буду задор смирять! Уж было думал, одолел. А вышло-то…

– Так ты и одолел! – раздался рядом женский голос. – Ух, как они от тебя летели! Одна радость была посмотреть.

Подняв глаза, Воята обнаружил рядом Юлитку – самая бойкая из сумежских девок влезла в избу поглазеть на парамонаря, который в этот вечер открылся перед ними с новой стороны. А то всё сидел такой смирный, чисто любимый бабкин внук!

– Э! – Воята только махнул рукой.

Победой над сумежскими парнями он не гордился – в этом для него не было ничего нового, а вот схватку с «задорным бесом» он проиграл, и ощущение провала на каждом вздохе било прямо в душу.

Постепенно изба заполнялась девками и парнями, которые обретались здесь до начала драки. Сперва они выскочили посмотреть, а потом не сразу решили вернуться в избу, где сидел Воята.

– Ну а вы чего ждали-то, дурачье? – распекала кого-то в сенях Офросенья. – Он всех упырей Лихого лога поборол, а тут вы на него полезли! Сильнее Страхоты себя возомнили?

Воята, слыша это, только вздохнул с сокрушением.

– Да эти черти хуже упырей! – в досаде крикнул он в сторону сеней; в избе притихло. – Упыри слова Божьего боятся, а этих и Писанием не проймёшь! Я пробовал! Скажи, Сбыня, – ведь пробовал?

– Это оно так… – с явным раскаянием проблеял из сеней Сбыня. – Ты-то как… унялся?

– Да заходите, не трону! – с той же досадой пообещал Воята.

Драться ему совсем больше не хотелось.

Из сеней бочком вдвинулся в избу Сбыня, за ним и другие парни. Иные были столь же ярко разукрашены, как и Воята. Девки фыркали и зловредно хохотали, показывая пальцем на разбитые губы и заплывающие глаза.

– У Хотыни рука не то сломана, не то вывих, его