Жак Соньер мертв.

Лэнгдон воспринял его смерть как большую личную утрату.Несмотря на репутацию человека замкнутого, едва ли не затворника, Соньерпользовался огромным уважением как истинный ценитель и знаток искусства. Иговорить с ним на эту тему можно было до бесконечности. На лекциях Лэнгдон могбез устали цитировать отрывки из его книг о тайных кодах, скрытых в полотнахПуссена и Тенирса. Лэнгдон очень ждал этой встречи с Соньером и огорчился,когда куратор не объявился.

И снова в воображении предстал изуродованный труп. Чтобы ЖакСоньер сам с собой такое сделал?.. Как-то не слишком верилось. И Лэнгдон сноваотвернулся к окну, стараясь выбросить страшную картину из головы. Улочкисужались, становились все более извилистыми, торговцы катили тележки сзасахаренным миндалем, официанты выносили из дверей мешки с мусором и ставили уобочины. Пара припозднившихся любовников остановилась и сплелась в тесномобъятии, словно молодые люди старались согреться в прохладном, пропахшемжасмином весеннем воздухе. «Ситроен» уверенно пробивался все дальше и дальшевперед в этом хаосе, вой сирены разрезал движение, точно ножом.

– Капитан очень обрадовался, когда узнал, что вы еще неуехали из Парижа, – сказал агент. Он заговорил с Лэнгдоном впервые послетого, как они выехали из отеля. – Счастливое совпадение.

Но Лэнгдон ни на йоту не чувствовал себя счастливым, а чтокасается совпадений, то он вообще не слишком-то в них верил. Будучи человеком,проведшим всю жизнь за изучением скрытой взаимосвязи между несопоставимымисимволами и мировоззрениями, Лэнгдон смотрел на мир как на паутину теснопереплетенных между собой историй и событий. Эти связи могут быть невидимыми,часто говорил он на занятиях в Гарварде, но они обязательно существуют, воттолько запрятаны глубоко под поверхностью.

– Я так понимаю, – сказал Лэнгдон, – это вАмериканском университете Парижа вам сообщили, что я остаюсь?

Водитель покачал головой:

– Нет. В Интерполе.

Ах, ну да, конечно. Интерпол, подумал Лэнгдон. Он совершеннозабыл о том, что невинное требование предъявлять при регистрации в европейскихотелях паспорт не было простой формальностью. То было веление закона. И этойночью сотрудники Интерпола имели полное представление о том, кто где спит повсей Европе. Найти Лэнгдона в «Ритце» не составляло труда, у них на это ушлосекунд пять, не больше.

«Ситроен», прибавив скорость, мчался по городу в южномнаправлении, вот вдалеке и чуть справа возник устремленный к небу силуэтЭйфелевой башни с подсветкой. Увидев ее, Лэнгдон вспомнил о Виттории. Год назадони дали друг другу шутливое обещание, что каждые шесть месяцев будутвстречаться в каком-нибудь романтичном месте земного шара. Эйфелева башня, какподозревал Лэнгдон, входила в этот список. Печально, но они расстались сВитторией в шумном римском аэропорту, поцеловались и с тех пор больше невиделись.

– Вы поднимались на нее? – спросил агент.

Лэнгдон удивленно вскинул брови, не уверенный, что правильноего понял.

– Простите?

– Она прекрасна, не так ли? – Агент кивком указал наЭйфелеву башню. – Поднимались на нее когда-нибудь?

– Нет, на башню я не поднимался.

– Она – символ Франции. Лично я считаю ее самимсовершенством.

Лэнгдон рассеянно кивнул. Специалисты в области символикичасто отмечали, что Франции, стране, прославившейся своим воинствующимфеминизмом, миниатюрными диктаторами типа Наполеона и Пипина Короткого, как-тоне слишком к лицу этот национальный символ – эдакий железный фаллос высотой втысячу футов.

Вот они достигли перекрестка с рю де Риволи, где горелкрасный, но «ситроен» и не думал останавливаться или замедлять ход. Агентнадавил на газ, автомобиль пронесся через перекресток и резко свернул ксеверному входу в прославленный сад Тюильри, парижскую версию Центральногопарка. Многие туристы неверно переводят название этого парка, Jardins desTuileries, почему-то считая, что назван он так из-за тысяч цветущих тамтюльпанов. Но в действительности слово «Tuileries» имеет совсем не такоеромантическое значение. Вместо парка здесь некогда находился огромный котлован,из которого парижане добывали глину для производства знаменитой краснойкровельной черепицы, или tuiles.

Они въехали в безлюдный парк, и агент тотчас сбросилскорость и выключил сирену. Лэнгдон жадно вдыхал напоенный весенними ароматамивоздух, наслаждался тишиной. В холодном свете галогенных ламп поблескивалгравий на дорожках, шины шуршали в усыпляющем гипнотическом ритме. Лэнгдонвсегда считал сад Тюильри местом священным. Здесь Клод Моне экспериментировал сцветом и формой, став, таким образом, родоначальником движения импрессионистов.Впрочем, сегодня здесь была другая, странная аура – дурного предчувствия.

«Ситроен» свернул влево и двинулся на восток по центральнойаллее парка. Обогнул круглый пруд, пересек еще одну безлюдную аллею, и впередиЛэнгдон уже видел выход из сада, отмеченный гигантской каменной аркой.

Arc du Carrousel[7].

В древности под этой аркой совершались самые варварскиеритуалы, целые оргии, но почитатели искусства любили это место совсем по другойпричине. Отсюда, с эспланады при выезде из Тюильри, открывался вид сразу начетыре музея изящных искусств… по одному в каждой части света.

Справа, по ту сторону Сены и набережной Вольтера, Лэнгдонвидел в окошко театрально подсвеченный фасад старого железнодорожного вокзала,теперь в нем располагался весьма любопытный Музей д'Орсе. А если посмотретьвлево, можно было увидеть верхнюю часть грандиозного ультрасовременного ЦентраПомпиду, где размещался Музей современного искусства. Лэнгдон знал, что заспиной у него находится древний обелиск Рамсеса, вздымающийся высоко над вершинамидеревьев. Он отмечал место, где находился музей Жё-де-Пом.

И наконец впереди, к востоку, виднелись через аркумонолитные очертания дворца времен Ренессанса, где располагался, наверное,самый знаменитый музей мира – Лувр.

В который уже раз Лэнгдон испытал чувство изумления,смешанного с восторгом. Глаз не хватало, чтоб обозреть разом все этограндиозное сооружение. Огромная площадь, а за ней – фасад Лувра, он вздымался,точно цитадель, на фоне парижского неба. Построенное в форме колоссальноголошадиного копыта здание Лувра считалось самым длинным в Европе, по его длинемогли бы разместиться целых три Эйфелевы башни. Даже миллиона квадратных футовплощади между крыльями этого уникального сооружения было недостаточно, чтобыкак-то преуменьшить величие фасада. Как-то раз Лэнгдон решил обойти Лувр попериметру и, к своему изумлению, узнал, что проделал трехмильное путешествие.