дома, поднялись на второй этаж. Дима пропустил деда в квартиру, потом закрыл входную дверь и медленно проследовал за дедом до его комнаты. Дед сел на кровать молча, попросил оставить пакет на кресле.

– Что-нибудь нужно? – спросил Дима.

– Нет.

Теперь дед из дома не выходил. Несмотря на жутко холодное и дождливое лето, в его комнате всегда были настежь открыты окна. Дима иногда проходил мимо дедовой комнаты, из-под закрытой двери тянул холодный ветерок. А раньше он мог ездить на машине бомбить… После возвращения из больницы ему это было тяжело. Даже сидя в своей комнате, Дима слышал иногда, как дед стонет. Стон был негромкий, сдавленный. У деда ноги болят, наверное. Хотя, может, это всё из-за головы. Хоть бы он поправился. Дима видел, что дед встает, иногда ходит. Комната деда была рядом с кухней.

Однажды дед позвал Диму:

– Сделай мне еды. Ладно?

– Конечно. Что тебе принести?

– Просто яичницу и чай.

– Сделаю.

Дима пошёл на кухню, поставил на плиту разогреваться сковородку и чайник, достал из холодильника три яйца. Диме не хотелось делать «просто яичницу». Ещё он достал из холодильника лук, красный перец. Нарезал кое-как, налил на разогретую сковородку масла, разбил яйца, высыпал перец, лук, посолил. Из комнаты послышался сдавленный стон, потом кашель, сухой и жесткий. Страшный кашель, ну ничего. Ты же поправишься? Дима достал из холодильника колбасу, которую ему мама всегда покупала, нарезал её, достал половинку белого хлеба, тоже нарезал и сделал бутерброды. Затем Дима достал из шкафа полулитровую дедову кружку, налил чай и добавил в него четыре таблетки сукратиза. И как он с этой дрянью его пьёт?.. На подносе Дима отнёс старику еду.

– Это что? – спросил дед, глядя на поднос.

– Яичница.

Старик приподнялся с кровати и неодобрительно смотрел на поднос:

– Я просил просто яичницу. Забери бутерброды, я такую колбасу не ем. Иди.

Дима вышел с двумя бутербродами, пошел в свою комнату и вновь услышал стон. Вернулся в комнату деда: старик лежал, рядом с кроватью стояла на стуле тарелка с нетронутой яичницей.

– Дед, что у тебя болит?

– Спина.

– Может, мне маме позвонить?

– Не надо. Сейчас пройдёт. Что-то душно совсем. Открой окно.

– Оно и так открыто.

– Иди.

Дима вернулся к себе в комнату.

Дед. Бедный дед. Сейчас там один, ну зачем всё так? Почему? Вот, опять ему плохо. Ну за что Ты так его? Пожалуйста, слышишь, если Ты есть, сделай так, чтоб он не мучился. Не мучай его не мучай нас всех зачем Ты всё это делаешь?

На лестничной

Они стояли на лестничной клетке в пролёте между этажами. Катя грустно улыбнулась. Дима курил и обнимал её, а она смотрела в окно…

– Ты же понимаешь, что больше ничего не будет? – спросила Катя.

– Да, я понимаю, – ответил Дима, отпуская её от себя. – Как Ёж?

– Он со мной не разговаривает и уже второй день не берёт трубку. Звонила его мама, спрашивала, знаю ли я что-то про него. Он не появляется дома уже второй день.

– Плохо всё получилось.

– Совсем плохо.

– Думаю, всё ровно будет, – Дима выкинул бычок в окно. – Ладно, я пойду.

Он пошёл вниз по лестнице. Слышал, как гремят Катины ключи, которыми она изнутри закрывает решетку на лестничной клетке.

А мир уже не пустел.

Нравится…

Дима маленький и поэтому милый, но живой, он умеет чувствовать любовь. Он, мягкий, по-домашнему уютный. То есть по-настоящему, по-домашнему, а не как дома. Дома я себя не чувствую как дома, когда папа был живой.

И всё-таки Дима милый. Он смешной такой. Когда ему шепчешь всякие глупости, он краснеет и становится ещё милей. Сейчас, правда, я он стал скучный: на пошлости отвечает пошлостями.

– Ты хочешь секса втроём? – спрашивает Катя.

– Ты участвуешь? Если да, то я тоже! – смеётся Дима.

А год назад, да, он совсем маленький был. Я залезала под его джинсовую куртку, под майку, водила там рукой и говорила всего одно слово – «хочется». Я могла говорить всё, что угодно, потому что знала – Дима никогда ничего не сделает с мной, если я этого сама сильно не захочу. Но сейчас как-то не так. Как-то – нет.

И в первый раз, когда они поцеловались, Катя сама предложила ему проводить её до подъезда, потом до квартиры. Они зашли в лифт, и как только двери закрылись, она поцеловала Диму. Страстно и долго, пока медленно, подёргиваясь, лифт поднимался на девятый этаж.

И впервые этот запах сицилийского мандарина так близко. Мне казалось, что мира нет или он застыл навечно, не нужно было дышать, думать, не надо ничего, ведь есть её губы.

Двери лифта открылись, Катя вылетела на лестничную клетку, успев нажать на кнопку «1». Она помахала рукой Диме и сказала: «Пока-пока».

Так Катя прощалась с ним каждый день первые несколько месяцев. В этом было много плохого, а ей тогда нравилось быть плохой.

Я теперь плохая. Не понимаю, как это со мной произошло. Я чувствовала это уже давно, что-то затаённое во мне, чёрное, таинственное и манящее. Оно было во мне с самого начала, да. Но может, оно было до меня, а потом просто вселилось, затаилось и сейчас – выбралось наружу? Теперь я вру, обманываю, зачем-то делаю грязь, я купаюсь в этой грязи. Это страшно. Страшно, приятно? Нравится… Нет, я не хочу быть такой. Как себя остановить? Как себя вылечить? Это всё они меня отравили, они! Нет, они не виноваты, они все хорошие, просто я им не смогла об этом сказать, навести их на правильную мысль, я сама виновата. В голове какой-то бред: ничего не вижу и не понимаю. Когда я стала такой?

Потом я набрался наглости и прижал Катю к входной решетке. «Плохой мальчик», – говорила Катя, а я целовал её шею, губы…

«Нравится…» – тяжело выдохнула Катя.

И, наверно, тогда появилась откуда-то тоска, и всё вокруг потихоньку темнело, темнело…

18 лет

Они встретились в кафе. У Кати день рождения – восемнадцать лет. Даже Дима, который ехал с ней до ресторана, как только они вошли, откуда-то достал букет и торжественно вручил. Это так мило, ребята такие милые. Она сидит нарядная, рядом с ней на полстола три больших букета, и все три – жёлтые розы. Смешно получилось, что они все принесли цветы одни и те же.

Вечер шёл хорошо. Яша рассказывал о своей неожиданной работе у районного депутата, что зарабатывает какие-то «космические бабки». Круто поменялся, стал серьёзнее, взрослее, грубее, как показалось Кате.

После второго тоста