тебе покажу! Немедленно вон из моего дома, сию же минуту!.. Роберто, Роберто!.. Позовите Роберто!

Пятеро слуг бросились было на поиски судьи. Но он уже сам спешил к месту происшествия, привлеченный криками своей жены.

— Немедленно выгони на улицу этого мошенника! Видишь, как он платит тебе за все, что ты для него сделал? Он оскорбил меня! Вон, вон сию же минуту! Пусть ни секунды здесь не остается, ни секунды! Вон!

Клаудио, продолжая держать за плечо избитого малыша, взглянул на судью. Он ждал справедливого суда. Он хотел говорить, объяснить все, но на искаженном лице судьи он заранее прочел свой приговор — ждать справедливости было бесполезно. Куда девалось спокойное выражение, ясный взгляд, так поразившие Клаудио, когда он впервые увидел судью? Однако Клаудио еще ждал. Неужели все, даже этот человек, который когда-то поступил с ним хорошо, будут так жестоко несправедливы к нему?

Судья сказал:

— Забирайте свои пожитки и уходите!

Клаудио выпустил плечо малыша, которому уже не нужна была его защита. Теперь он сам нуждался в защите, и он попытался защищаться:

— Я не оскорбил сеньору. Сеньора врет!

— Вон отсюда, немедленно вон, на улицу!

Нет, судья совсем был не похож на того спокойного человека с голубыми глазами! Теперь он кричал, и лицо его было красным от злости. Клаудио понял, что сделал промах: его слова только обидели судью и еще больше разозлили. Оказывается, иногда, чтобы говорить правду, тоже нужно хитрить. Он понял, что пропал. Судья продолжал кричать:

— Вон отсюда, а то я прикажу принести палку! Я тебя в тюрьму упрячу!

Он говорил Клаудио «ты»! Он тоже теперь обращался с ним, как с собакой! Мальчик медленно пошел прочь, опустив голову, подавленный обрушившейся на него бедой.

Сеньора крикнула ему вслед:

— Неблагодарный!

Это слово словно камнем ударило его. Он остановился, оглушенный. Умоляющим голосом он запротестовал:

Нет, я не неблагодарный!.. Сеньор, выслушайте меня! Выслушайте, сеньор судья!

Но судья завопил:

— Вон отсюда! Вон!..

Клаудио почувствовал, что силы оставляют его. К чему спорить? Он повернулся и пошел от дома судьи, медленно, сгорбившись, словно нес на спине какую-то огромную тяжесть. Словно? Нет, он на самом деле нес ее! На худенькие плечи четырнадцатилетнего мальчика навалилось страшное чудовище — несправедливость… Он медленно плелся вдоль по улице, катился, катился все дальше и дальше, как ком сухой травы… перекати-поле.

Все дальше и дальше уходил он… Но вот внезапно остановился, прислушиваясь.

— Простите, мальчик! Я больше не буду, мальчик!

Это был голос садовника. И вслед за ним послышался дрожащий голосок его маленького внука, который повторял:

— Простите, мальчик! Я больше не буду, мальчик!

Чтобы не слышать этого голоска, Клаудио бросился бежать.

Гонсало Кирога Варгас (Боливия)

ПОРЦИЯ МОРОЖЕНОГО ЗА ТЫСЯЧУ

Жаркий день. Вернувшись из школы, я ни о чем не думаю, а только жду. Я не замечаю, что делают мои руки, до чего они дотрагиваются, хотя выполняю все мамины поручения. А руки у меня даже вспотели, так я хочу чего-то… У меня даже дух занимает, так я хочу этого, но сегодня вечером я это получу. Если же нет… я просто умру. Отец обещал мне. Сегодня ему должны заплатить, сегодня… нет, не завтра, все должно свершиться сегодня, и только сегодня!

Мой отец — учитель, молчаливый и худой человек. Когда мы сидим за обеденным столом, они с мамой почти не разговаривают, а только переглядываются. Иногда после такого маминого взгляда, его рука, подносящая ложку ко рту, вдруг останавливается, опускается и отодвигает тарелку в сторону. Тогда мама спрашивает его:

— Ты больше не хочешь?

— Нет.

Мне кажется, что это «нет» произносит его желудок, потому что звучит оно как-то особенно. Мама отдает остатки с тарелки кому-нибудь из моих братишек, которые всегда просят добавки… Я никогда не прошу, у меня такое чувство, что это не мое. Иногда я хочу спросить отца, чем он недоволен, но не решаюсь — мне кажется, что я знаю ответ, и поэтому я боюсь. Я был бы рад не болтать и не смеяться, но я всегда забываю об этом. Только в воскресенье, когда я иду к обедне, я молчаливее, чем обычно. А когда я в церкви, я чувствую себя так, словно меня заперли в шкафу, и мне хочется подурачиться; потрогать лицо, руки Христа, чье изображение висит рядом со скамейкой, на которой мы сидим. А еще мне хочется узнать, есть ли у Христа глаза, то есть настоящие ли они; не может быть, чтобы они были из стекла — эти глаза напоминают мне другие глаза, только я не помню чьи. Мама говорит, что они из стекла, а я думаю, что они живые и видят.

Не успел отец войти в дом, как я вскакиваю и кричу, требуя обещанного. Я столько раз просил его, что он тут же понимает, сует руку в карман и вытаскивает бумажку в тысячу боливиано. Мне кажется, что я от радости схожу с ума, я целую ему руку, лицо, а он стоит неподвижно, не произнося ни слова, и только глаза его улыбаются. Я прыгаю, бегаю, пою, даже мама выходит из спальни, чтобы узнать, почему поднялся такой шум. Потом я стихаю, и не знаю почему, но мне становится грустно.

Ночью я почти не спал, все время ворочался послушал, о чем говорит ночь с теми, кто не спит. Мне виделось многое, но больше всего я думал о девочке с мороженым; ах, какое это было мороженое! Оно было очень красивое, то ли с шоколадом, то ли с кофе… Наверное, «шоколадное», в толстом золотистом рожке. Я вспоминаю одежду девочки, ее лицо и слышу, как она мне тогда кричала: «А у тебя нет денег, ты не купишь себе мороженого!» С того дня я только жду, жду и жду.

Однажды вечером я проходил около того дома, где я встретил девочку с мороженым. Я вошел в лавку, где продавали мороженое, и спросил, сколько оно стоит. Тысячу боливиано. С тех пор я каждое утро просил родителей, чтобы они дали мне денег. Ответ всегда был один и тот же: «Денег только на хлеб к завтраку…» И вот вчера отец сказал мне:

— Завтра мне заплатят жалованье.

Больше я ничего не слышал, но я видел мамино лицо, видел ее. улыбку. Когда мы встали из-за стола, отец подозвал меня и сказал:

— Завтра