Друид у нас молодой, суровый, на расправу быстрый. Не забалуешь у него, как у старого.

Накручивая мои волосы на кулак, продолжая сыпать проклятиями и орудовать тряпкой, женщина двинулась в сторону лужи. Я мелкими шажками засеменила следом, пообещав себе, что при первой же возможности постригусь покороче.

Надо сказать, холодный душ был бы сейчас в самый раз. А то голова пошла кругом и мне начало казаться, что я схожу с ума. Но на мутную дождевую жижу я не подписывалась.

Я дернулась, и сразу кожа на голове полыхнула болью. Причем такой сильной, как будто с меня уже снимают скальп.

Жаль, конечно, что предыдущая хозяйка этого тела набедокурила и ее проблемы превратились в мои проблемы. Но ради возможности прожить жизнь заново я готова преодолеть все трудности! А раз мне предстоит знакомство с неведомым друидом, нечего быть покорной овечкой и надо поскорей высвободиться. Потому что пальто — единственная моя приличная вещь, в которой не стыдно предстать перед важной особой. В этом поселке я вряд ли найду кислородные отбеливатели, и коричневая грязь на сочном зеленом драпе смотреться будет весьма экстравагантно.

Подумала — и пекучая боль на голове утихла, хотя обманутая селянка с напором бульдозера продолжала двигаться к намеченной цели.

Уворачиваясь от тряпки, которая целилась мне прямо в лицо, я наклонила голову и коснулась носом ее засаленной куртки.

Одежда женщины пахла молоком.

Парным.

И немного картошкой.

Которую в печи варят.

В чугунке.

Вдруг мое тело само догадалось, что надо делать. Ноги подогнулись в коленях, и я нырнула под руку пожилой воительницы. Неожиданно легко выскользнула из цепкого захвата и, оставляя в мозолистой руке нападавшей густой пучок темных волос, отскочила на несколько метров.

На расстоянии сельчанка выглядела иначе.

Пусть ее щеки заливал нездоровый гипертонический румянец, а седые волосы выбились из-под коричневого пухового платка, стало очевидно, что женщина еще в расцвете лет.

Снять бы платок, который ей прибавляет десятка два, привести в порядок загрубевшую от солнца кожу и убрать нездоровую полноту… И никакое приворотное зелье Шурочке бы не помогло!

Она даже не попыталась догнать меня. Лишь, как будто опомнившись, замерла посреди дороги и с укоризной перехватила мой взгляд, отчего в мое сердце впились острые шипы раскаяния.

«Я ни в чем не виновата!» — прошептала я про себя.

«Как бы не так», — наотмашь резанула в ответ совесть.

Сельчанка продолжала ошарашенно озираться. Ее рот беззвучно открывался и закрывался, а руки заходились в дрожи. Я мазнула взглядом по уголкам ее губ, по-старушечьи опущенным вниз, и, не чувствуя под собой ног, попятилась во двор, из которого несколько минут назад с воодушевлением вышла «в люди».

Опомнилась я, когда под ногами заскрипели головешки, а в сжатом кулаке захрустела бумага.

Обойдя по широкой дуге черную оспину пожарища, я не спеша осмотрелась. Ни души. Подошла к раскидистой яблоне, поднырнула под свисающие до земли ветви и прислонилась к ее шероховатому стволу.

Молодые листочки с бутонами не только не пропускали яркие солнечные лучи, но и укрывали меня от любопытных глаз. Отличное место чтобы перевести дыхание и собраться с мыслями. А заодно посмотреть, что же за писульку швырнул в меня голосистый оборванец.

И, распутав ворсистую бечевку, развернула свиток.

На плотной пожелтевшей бумаге чернело несколько строк, выведенных кириллицей. Но явно не современной: в глаза бросились странные закорючки.

«Ять, пси и ижица?» — я скорее догадалась, чем узнала старорусские буквы в этих каракулях.

Но больше, чем несколько незнакомых символов, напрягло меня кое-что другое. Росчерк и неравномерная толщина линий вызвали опасение, что, хоть поезда уже соединяют города и веси, шариковую ручку прогресс в этом мире еще не изобрел. От мысли, что мне придется писать гусиными перьями да чернильницу с собой таскать, по шее пошел холодок.

«Хоть бы моим знаниям нашлось применение», — стряхивая растерянность, дернула я плечом и принялась читать нацарапанные нетвердой рукой и оттого тонкие, местами едва заметные строки.

«Я, Олимпий Ладиславович Гатальский, находясь в здравом уме и трезвой памяти, наказываю!

Хозяйский дом, зельевую лавку со всеми принадлежностями и хозяйственные пристройки отдать в единоличное владение внучке моей Анастасии Гатальской.

Сыну моему Игнату отписываю любимого им Рябчика.

Дочери моей Купаве я шлю проклятья за то, что ушла на свой хлеб и глаза мои ее больше не видели. И десять золотых в старейшем банке герцогства.

Условие для Анастасии. Вступить в наследство моя внучка сможет в единственном и неоспоримом случае: только когда признает право моего сына Игната жить в наследуемом доме до самой его кончины.

В противном случае все мое имущество переходит к наисветлейшему нашему достопочтенному друиду Зиновию и его ученику Элиану, которые по достоинству оценят мой щедрый дар».

Завершала документ слабая подпись и жирная печать.

Сгоревшие пристройки, запущенная изба и лавка — это и есть щедрый дар, который все эти светлые господа смогут оценить по достоинству? Я скептически поджала губы и перечитала послание.

— Значит, опять я Анастасия, — пробормотала я вслух и покатала имя на языке. — Настя, Настасья, Тася. Или Настена, как любил называть меня Жека…

Четыре буквы имени мужа словно ледяными пальцами сжали горло, отчего я принялась хватать ртом воздух. Наваждение не уходило. Оно навязчиво пульсировало черными всполохами, поднимая один и тот же вопрос. Жека, почему?

«Так было надо, Настен», — прозвучало почти как наяву, и я то ли от порыва студеного ветра, то ли от возникшего в голове некогда родного голоса вздрогнула. И как неудержимая, принялась перебирать имена. Лишь бы занять мысли, чтобы в них опять не пробрался он.

Настасья, Наста, Настуся, Туся…

Все не то. Все эти имена не про меня. А что, если…

Ася! Ну конечно, Ася! А в переводе с греческого — «возрожденная».

А сбрендивший горлопан с тазами воды, значит, Игнат. И мне его выгонять нельзя.

Не очень-то и хотелось, передернула я плечами. Я бы сама с радостью сбежала отсюда поскорее,