Милава, стоявшая неподалеку, тоже заметно занервничала. Я вижу, что она наблюдает за Веславой и глазами, и телом, как кошка за мышкой. Да и в ее взгляде, как мне показалось, читалась не только тревога, но и еще что-то. Она, как мать-наседка опекает меня. Неужели ревность? Неужели она и правда подумала, что Веслава на меня глаз положила? Мне кажется, что Веслава — хорошая актриса, засланная шпионка. Поэтому я не обольщался. Нужно использовать ее, как дезинформатора. Хотя, чего уж там, девка-то видная, не дурна собой, чего скрывать. Но Милава-то тоже красавица, да и умница к тому же. Повезло Степке.

А Веслава, как назло, подливает масла в огонь. Стоит, смотрит на меня многозначительно так и говорит:

— А я, староста, знаю кое-что такое, чего другие не знают. И про тебя тоже кое-что знаю…

И улыбается так ехидно, как лиса из сказки, что колобка съела.

Вот ведь коза! Что она задумала? Неужели и правда что-то знает? Или просто блефует, хочет меня зацепить, вывести из себя?

Шпуёнка она. Нужно зарубить себе это на носу.

Милава от ее слов аж побагровела вся, кулаки сжала. Видно, что она еле сдерживается, чтобы не вцепиться Веславе в волосы и оцарапать ей все лицо. А та, как назло, только улыбается, и все на меня поглядывает.

Я решил пока не поддаваться на провокации, держать себя в руках, не бежать за эмоциями, как мальчишка. Надо сначала разобраться, что к чему, с холодным умом. Кто этот таинственный сообщник? И что такого знает эта Веслава? Вопросов больше, чем ответов.

— Ладно, — я стараюсь сохранить спокойствие, — с этим мы потом разберемся. Будет время, поговорим. А сейчас надо решать, что с Тихомиром делать.

И тут снова толпа загудела.

— Смерть ему! — кричат одни.

— Изгнать! — предлагают другие.

— Мучить! — вопят третьи.

И все смотрят на меня, ждут моего решения. А мне, как всегда, надо принимать решения, как будто это легко и просто.

Я поднял руку, призывая к тишине.

— Тихо, люди добрые, — начал я, подобравшись. — Дайте мне слово молвить, не перебивайте.

Толпа понемногу утихла, но все еще слышались недовольные вздохи и перешептывания.

— Виновен Тихомир, тут и к гадалке не ходи, — продолжил я, оглядев собравшихся. — Но, скажите мне, что нам даст его смерть? Станет ли нам от этого легче? Вернутся ли те, кто погиб от рук разбойников, когда он с ними снюхался?

Люди, задумавшись над моими словами, молчали. Видать, они и сами не знали ответа на этот вопрос.

— Нет, — ответил я сам себе, покачав головой. — Не вернем. А только озлобимся еще больше. Не уподобляйтесь зверям, люди добрые. Мы лучше чем те, кто на нас напал.

Я иду против течения, против той жажды мести, что охватила большинство. Многие из них жаждут крови, требуют справедливости, но я не могу поступить иначе. И дело не в гуманизме. Дело в самом Тихомире. Нет смысла добивать уже поверженного врага. Тихомир уже не тот, что прежде. Сломленный, раздавленный, он уже не представлял никакой опасности, даже для себя. Смотришь на него и понимаешь, что смерть для него — избавление. Он потерял все, что имел. И это надо учесть, что он без рода остался. Старый, дряхлый, никому не нужный. Убивать такого — как намеренно пачкаться. Но и прощать предательство нельзя.

— Я считаю, что изгнание будет для него самым суровым наказанием, — сказал я достаточно громко, чтобы услышали все присутствующие. — Пусть идет на все четыре стороны. Пусть живет с этим грузом на душе до конца своих дней. Дай Боги ему еще совесть разбудить.

По толпе пронесся недовольный гул.

— Несправедливо! — крикнул кто-то.

— Мягко! — вторил ему другой.

— А кто хочет крови, кто жаждет мести, — сказал я, повысив голос, — пусть первый кинет в него камень. Кто без греха, как говорится? Посмотрим, есть ли тут у нас такие.

Толпа на мгновение, как мне показалось, готова была закидать его камнями, но потом они увидели то, что видел я — морально убитого человека. Старика. Уже мертвого, но живого физически.

Люди замолчали, опустили глаза. Никто не решался выступить против, поднять руку. Видать, поняли, что я прав. А может, просто им самим не хотелось быть палачами и брать грех на душу.

— Так тому и быть, — сказал я, подытоживая. — Изгнать Тихомира из Березовки. Пусть идет с миром, да и будет сам себе судьей и карателем.

Двое дюжих мужиков подхватили Тихомира под руки, да так, что старик аж охнул и повели его к воротам. Старик и не сопротивлялся, шел, как обреченный, волоча ноги. Люди расступились, уступая дорогу. Кто-то плевал ему вслед, кто-то кричал ругательства, проклиная его до седьмого колена, но большинство с мрачными лицами молчало.

Я смотрел, как Тихомира выводят за ворота. Вроде бы и правильно все сделал, а ощущение будто что-то важное упустил. Нелегко, видать, судьей быть, ой, как нелегко. Но это, видать, теперь такая у меня судьба.

А тут еще эта Веслава, как клещ, прицепилась ко мне со своими тайнами, со своими недомолвками. Что она такого знает, о чем намекает? И кто этот загадочный сообщник, о котором она так таинственно упомянула? Неужели и вправду кто-то из наших, или это просто ее уловка, чтобы всех перессорить? Вопросов становилось все больше, а ответов пока как не было, так и нет.

Надо было как-то выведать у Веславы, что ей известно. Но как это сделать, чтобы, не спугнуть ее, чтобы она не ушла в отказ? Задача не из легких.

А ведь, с другой стороны, Веслава, может, специально все это придумала, чтобы остаться со мной наедине, чтобы навязаться, приласкаться, втереться в доверие. Ну и озабоченная девица попалась, чего уж там.

А если так подумать, может, это и к лучшему? Может, надо и вправду воспользоваться моментом, пока она сама напрашивается?

Ох, дилемма.

Но это все потом, а сейчас, как говорится, «не до жиру, быть бы живу». Надо было успокоить людей, привести село в порядок после всего, что случилось, залечить раны, залатать крыши и снова встать на ноги. Надо было как-то сплотить народ, ведь столько всего произошло — нападение, предательство, да еще и эти тайны. В смутные времена народ, как известно, боится всего, особенно непонятного.