вибрирующего звона тянулось от них, будто все стоящие, сомкнув губы тянули: “М-м-м-м…” В глазах медленно таяли бледно-золотые сполохи. Целая россыпь звезд в рассветных сумерках. Роса оседала на волосах и плечах точно так же, как на замершей в безветрии траве среди камней.

– Когда ты творил, никто не пришел, ограда, да и тут бывает, что свет играет, а как малец твой заорал, так и собрались. Страшно ему было, вот он и позвал… на помощь. А как почуял, что мамка рядом, так и замолк. Видишь, уже в себя приходят.

Собравшиеся действительно понемногу приходили в себя, а Хаэльвиену наоборот, не по себе стало. Спрятал, называется. И сил на донце. Он покосился на почти затянувшуюся руку и на другую, нетронутую, проверил, на месте ли кинжал, нащупал флейту и вышел к тем, кто отказал в защите и ночлеге.

Взглянул на жителей общины и сел по другую сторону крыльца прямо на землю. Трава была холодной, перила и ребра ступенек, упирающиеся в спину – теплые. Обиды на ирийцев не осталось, ему дико было видеть их пустые глаза, напоминающие глаза деда перед уходом.

Жители общины не должны запомнить, что приходили сюда. А что вместо развалюхи новый дом, так это в благодарность. Как в сказках. Помог кто-нибудь случайному прохожему, а прохожий оказался сильномогучим магом и осуществил заветное желание.

Сложно будет. Такого Хаэльвиен еще не играл.

Забвение. Умиротворение. Правда-ложь – он не понимал, как еще сыграть сказку. И сон-пробуждение – предутренняя дремота.

Три-четыре…

Флейта нужна была только для вступления. Когда мелодия родилась и зазвучала, Хаэльвиен продолжал тянуть ее сам. Шел вокруг дома, из которого теплым желтым ложились на землю свет-тени из окон, и пел.

На землю падали медленные рдяные капли. С обеих рук. Медленно. Но быстро было и не нужно. Несколько витков. Как спираль.

Там, где кровь касалась земли – росло. Ничего волшебного, обычный деревянный плетень, разве что столбики резные, как на крыльце. Ветви сходились плотно, чтобы ни щелочки не осталось, столбики пускали собственные корешки и вот уже не разобрать, где корни дома, а где ограда.

Под рукой оказалась калитка. Такая же теплая, как перила лестницы. Хаэльвиен закрыл. Скрипнуло. Мелодия прервалась, свернувшись сама на себя так же, как сомкнулась ограда вокруг дома.

Кто-то смотрел в спину. Обернулся.

Бродили по заднему дворику полусонные, позабытые так и нерасседланные лошади. С крыши невесть откуда взявшегося добротного сарая глазурью стекал туман, цепляясь мягким брюхом за дранку и полз в дальний угол, под молодой куст сирени.

Куст будто врос в ограду. Или ограда в него. Рядом, в наползшем тумане, Хаэльвиену чудился силуэт молодой миловидной женщины, которая смотрела на заднее крыльцо. А на крыльце Комыш сидел и улыбался.

Хаэльвиен присел рядом. Прилетел ветер, выхолодил взмокшее лицо и шею, принялся гонять по двору клочки тумана, будто не туман это был, а двое бегающих друг за другом мальчишек.

Когда окончательно рассвело и солнце наконец показало край из-за пиков-близнецов, туман растаял.

– Спасибо, элле.

– За что?

– За все.

– Это мне тебя благодарить нужно, ир Комыш. Не хочешь его совсем мне продать?

– Дом? Так он и так уже твой. Не за деньги, что ты мне дал. Ты землю кровью поил, на которой он стоит, дитя в нем родил.

– Еще скажи душу вложил, – усмехнулся Хаэльвиен.

– Вложил, как без этого, потому что от сердца звучало, но душа тут и так была. И дальше будет, благодаря тебе. А… что дать-то хотел?

– Денег у меня нет почти, но отдам, если нужно, или вон, лошадку возьми. Выносливые. Просто так возьми. Сам сказал, что дом уже мой.

– Лошадку? Возьму, – согласился ириец. – В крыльях силы нет, как жену в колыбель уложил, а пешком бывает долго ходить, если вдруг куда. Ты иди сам поспи, элле. Серый весь и прозрачный. Еще растаешь, будто туман, когда солнышко выше взберется. А с ирьей я поговорю.

– Не нужно, – оборвал Хаэльвиен и сам удивился, как холодно и угрожающе прозвучало.

– Что так?

– Они все забыли. Не напоминай. Никто не должен знать о нас. А о ребенке тем более. Я не просто так их прятал. Мне нужно подумать, ир Комыш.

– Думай. Только вам тут жить. Всю жизнь за оградой не проведешь, не звери же. Да и зверю такое не жизнь. А дом? Все равно увидят.

– Чудо, ир Комыш. Сказка.

– Это вроде плачущего камня или вороньей невесты?

– Вороньей невесты? – удивился Хаэльвиен.

– Это новая сказка, элле. Про красавицу-знахарку, которую в черном ведьмовстве обвинили и в башне заперли. Да так врали складно, что ее жених-элле от нее отказался. Вот она, бедолага, в башне и зачахла, на луну глядя. А как померла, отрастила черные крылья и на свободу полетела, любовь свою звать. Только зовет-зовет, а толку нет. Какая у воронов песня, сам знаешь, крик один, да скрежет.

Ириец поднялся, подергал крыльями, задев перьями по плечу, и, пройдя к сараю, взял под уздцы покладистую лошадь Анар. Вздохнул и принялся расседлывать.

– Иди, элле. Уже день новый, а ты еще вчерашний не проводил. Так и живешь там. Хоть на полчасика глаза сомкни для порядка.

– А сам?

– А я крайний в роду. Я уже полжизни вчера живу.

Хаэльвиен встал с трудом. Ноги почти не гнулись, будто за эти минуты, что он провел сидя рядом с иром на крыльце, сам стал превращаться в камень. В тот самый, о котором Комыш упомянул.

Дед знал, что ему недолго осталось, когда земля нового мира отказалась принять его вязкую медленную кровь, больше похожую на смолу. Наверное, он был единственным из прошедших межмировыми вратами, кто помнил прошлое. Проводил дни, недели и годы за записями. Писал на всем, что подворачивалось, если не находил бумаги.

В основном это были такты. Словоформы для призыва сил и управления даром. Способы обработки камней и создания артефактов. Стихи. Они звучали немного не так, как должны были бы, по его мнению, и он перестал петь их вслух.

Он часто ходил в рощу с золотыми ясенями, бродил между деревьев, первое из которых, как многие другие, были посажены им собственноручно. Однажды Хаэльвиен тайком увязался следом и слышал, как дед вполголоса сокрушался, что должны были быть красные клены, но и эти сойдут, особенно когда станут красными.

Вот кто действительно жил вчера. Случалось, говорил, что