— Вы, может, предложите ей обследоваться ещё раз, приём назначьте. Пусть хоть как-то успокоится.

— Для начала я осмотрю ее, проведите меня.

Глава семейства встретила меня в спальне. Возлежавшая на подушках в домашнем халате, прикрыв веки, она упорно массировала себе виски и смахивала скорее на египетскую царицу. Едва ее увидев, имя «Элла Ивановна» я вспомнил без всяких затруднений. Именно с ней в своё время велись все обсуждения о лечении Надии, да и женщина она была очень яркая — с юных лет блистала на сцене Чеховского театра. Когда дочь вошла, она даже бровью не повела.

— Надия, где же ты ходишь? Неужели в собственном доме уже нельзя дождаться помощи?!

— Мама, пришёл врач. Это очень хороший человек, Лев Александрович Якубов, ты должна его помнить.

Элла Ивановна великодушно приподнялась и открыла глаза. Светло-серые, такой же формы, как у Надии, они смотрели за спину дочери, где стоял я — новый свидетель ее страданий.

— Надо же, как тесен мир. Приятно вновь вас встретить — все-таки когда-то вы спасли мою старшую от перитонита и в глазах нашей семьи остались человеком порядочным.

— Взаимно, Элла Ивановна. И в этот раз я здесь, чтобы помочь.

— Боюсь, теперь мне уже ничто не поможет, — траурно заявила она, — с тех пор, как не стало моего Виктора Васильевича, мир совсем опустел.

Мне не было, что ответить, да и подобных разговоров с пациентами я никогда не развивал, и сразу попросил дочь выйти, по-простому назвав ее: «Надей», за что сразу получил выговор.

— Я вынуждена просить вас, молодой человек, уважительнее относиться к чужому имени! Ещё сама Марина Ивановна Цветаева говорила, что можно шутить с человеком, но с именем… ни за что.

— Мама, прошу тебя…

— Не спорь! Ты была назвала так в честь моей матери, своей бабушки, а она была уроженкой Франции…

— Элла Ивановна, я прошу прощения, и забудем об этой досаде. Все же я попрошу вас дать себя осмотреть.

Тогда-то я и понял, как выглядит «самый больной в мире человек». Байракова жаловалась на все и одновременно ни на что, вздыхая при каждом прикосновении стетоскопа. Когда я попросил ее оголить грудь, чтобы послушать, она демонстративно смутилась и вдруг заявила, что воспитание подобного ей не позволяет, но вскоре уступила. Не успел я завершить процедуру, как она схватила с прикроватного столика рамку с фото и, как в первый раз, водить по ней пальцем.

— Вы знаете, — по ее красивому лицу, тронутому паутинкой морщин, расползлась улыбка, — почти каждый день на эту карточку смотрю, и будто вовсе не я стою с Виктором, а кто-то другой. Какой он тут статный, в форме, — я всегда любила эту форму, — медали все так и блестят. Генерал-лейтенант! Да и я совсем счастливая. А на эту взгляните, — женщина потянулась за соседней фотографией, видимо, свежей, где она стояла с дочерями, — Нади и Верочка тогда еле-еле уговорили меня на съёмку. Даже сейчас не вспомню, почему выбрала это платье — оно же меня полнит! А что с лицом, страшно глядеть, бледная поганка и то свежее! Вы сами посмотрите!

— Уверен, здесь вы выглядите замечательно, как и везде.

— Льстец! Я всегда говорила, что мужчины — обольстители не хуже женщин, однако упорно это скрывают. Иначе откуда бы взялось утверждение, что женщины любят ушами? Кстати, взгляните, вы не узнаете Верочку?

Верочка, как неустанно называла ее мать и от чего я мысленно каждый раз кривился, на фотографии держалась так же строго, как и сестра. Но если у Надии строгость эту деликатно прикрывала живость натуры, младшая Вера, казалось, из неё была соткана: плотно сомкнутые губы, строгая белая блуза и длинная юбка. А главное — глаза. Карие, как и у сестры, но светлее. Их я нашёл слишком задумчивыми и даже уставшими. Из общей картины выбивалась только коротко остриженная пышная копна кудрявых волос. Я удивился, как же Элла Ивановна не заставила ее привести их в порядок перед съёмкой. Вера покровительственно держала руку на плече матери, пока вторая находилась где-то за спиной. В какой-то момент я подумал, что ее — не ребёнка, а взрослую девушку — мог где-то видеть.

— Надия, конечно, у меня молодец, одета ладненько — все, как надо. Платьице подобрала, волосы непослушные уложила ловко. А вот Вера… сколько ни боролась с ней, только себе дороже выходит. Говорит, мол, не нужны эти лишние заботы. А я вам, Лев Александрович, скажу, что порой в обществе так появляться просто неприлично! Это она в отца пошла: и характером, и волосами.

Вскоре осмотр был окончен. Видно, я оказался не лучшим слушателем, и Элла Ивановна быстро потеряла ко мне интерес, не сомневаясь, что догадливость позволит мне разговаривать далее с ее дочерью.

— То есть вы хотите сказать, что она здорова? — спросила Надия, когда за мной закрылась дверь в спальню Эллы Ивановны.

— Я не вижу поводов для беспокойств в плане физическом — она ещё нас с вами переживет. Но утрата супруга слишком больно по ней ударила, поэтому эта тревога и прочее не взялись из ниоткуда. Вам может казаться, что она слишком раздражительна и требовательна, но, на самом деле, она до смерти напугана. Будьте к ней снисходительнее. Почаще выводите на свежий воздух, займите чем-то. И главное — беседуйте, дайте выговориться. Пусть не вам, но, возможно, у неё есть старые друзья, коллеги. Думаю, вы меня понимаете. Я выписал направление на сдачу анализов и осмотр у кардиолога, чтобы другой специалист мог ее успокоить.

— Спасибо вам, Лев Александрович, — она взяла у меня из рук бумаги, — вы, пожалуйста, подождите секунду, присядьте. Я вас сильно не задержу.

Я остался стоять в широкой светлой комнате, которая служила и гостиной, и столовой. Кресло, на которое указала Надия, казалось слишком чистым и неприступным, чтобы на него садиться. Да и в целом в этой квартире я чувствовал себя, как в музее, ведь в одной только столовой мебели было больше, чем у того же Марка Анатольевича на всей его жилплощади. Оставалось только порадоваться за Байраковых.

Из окна, прикрытого золотистыми шторами, виднелись очертания Москва-реки. На улице стало стремительно темнеть, разыгралась непогода, но в тот момент я не хотел думать о том, каких усилий мне будет стоить добраться домой. Я прошёлся по комнате взад-вперёд и старался не наступать на такого же, как и шторы, золотистого цвета ковёр. Поглазел на фарфоровые статуэтки, выставленные в серванте, потом на своё расплывчатое отражение в телевизоре «Рекорд» и заметил пианино. Не успела мне на ум прийти осознанная мысль, пальцы мои уже неумело стали перебирать клавиши.

Вошедшая Надия с интересом за мной наблюдала.

— Вы играете?

— Прошу прощения… не удержался. Вовсе не играю, да и не умею, но когда-то очень даже мечтал. А вы?

— Умею немного, но позабыла почти сразу, как кончила занятия. Вера тоже играет, но делает это куда лучше, как говорят, с душой. Мама всегда была помешана на том, чтобы мы развивались духовно, даже если не особо этого хотели.