«После обеда» Гуськова растянулось до четырёх часов дня, и к моменту его появления ни в какие гости я идти уже не хотел. Когда он наконец заявился, его раскатистый бас, пожалуй, слышали даже в соседней квартире. Фурманша, как и всегда, приняла Жору благосклонно. Ей хорошо было известно, кем он работал, и — чему не стоило удивляться — из нас двоих без раздумий она выбрала бы обратиться к нему. Стоило мне посоветовать ей то или иное лекарство, она неизменно проверяла мои слова у него. Возможно, не теряла надежду уличить меня в невежестве и написать донос, поэтому с некоторых пор я сразу отправлял ее за советами на стандартный приём.

— Георгий Андреевич, давненько вас не видела. Совсем вы куда-то запропастились.

— Что поделать: работа, семья.

— Да-да, вот и супруга у него четвёртого ждёт, — я вышел в коридор с этими словами, и Жора посмотрел на меня с плохо скрываемой злостью.

— Боже, какое счастье! — всплеснула руками Фурманша, — Георгий Иванович, пройдемте со мной, я Людмиле такие замечательные травы для чая передам. Беременным они все равно, что святая вода.

Пришлось прождать ещё около четверти часа, прежде чем мы наконец вышли на улицу. Я заметил, что Поплавский очень недобро смотрел Жоре вслед.

Погода снаружи совсем разыгралась, так что к концу пути мы были похожи на двух неказистых снеговиков. Вдобавок, меня хорошенько просквозило. Жора все это время что-то рассказывал про футбольный матч, который на днях смотрел по телевизору у соседей, про свои порванные ботинки, но слушал я невнимательно. На подходе к дому он вдруг выдал:

— Слушай, вот это у этой вашей Евдокии Орлеоновны хоромы! А главное — живет там одна, как барыня какая-то. Все мои бы в ее комнате поместились. Куда только государство смотрит? Живем при советах, а жилплощадь растрачиваем.

— Евдоксии Ардалионовны, — поправил я, — хорошо ещё, что ты при ней так не сказал. Да и не разглагольствуй так огульно о государстве, пока мы не внутри.

— Твоя правда.

Вскоре мы были на месте. В темное время суток в местности, где жили Гуськовы, ходить не стоило. Пусть нас и разделяло несколько кварталов, но его район уползал ещё дальше от центра города. Здесь, как рои мух, тут и там клубились компании вызывающе одетых женщин и громких нетрезвых мужчин. Даже нам, двум крепким дядькам, иногда не хотелось лишний раз проходить мимо них. Работали не все фонари, большая часть дороги была погружена во тьму. У нужного нам подъезда стоял молодой парень. Невидящим взглядом он смотрел на землю и пыхтел сигаретой. Стоило нам подойти, он бросил окурок, затушил его ботинком и быстро пошагал вглубь пустой улицы.

Соседей у Жоры было много, все из них — члены той или иной неблагополучной семьи. Не считая Гуськовых, только в их квартире таких проживало три, и детей там было даже больше. Из-за каждой двери доносилась смесь не то детского смеха, не то плача. Я с трудом представлял, как старшие могли учиться в таком шуме.

Дверь нам открыла Люда. Сколько себя помнил, она всегда была улыбчива и радушна. За это, как говорил Жора, он ее и полюбил. Но сегодня улыбка ее казалась какой-то вымученной, будто прежде она успела выплакаться. Хотя, надо отдать ей должное, выглядела Люда празднично: завила светлые волосы в крупные кудри, подрумянилась, подкрасила ресницы, надела белое платье, а к нему янтарные бусы. Однажды я узнал от неё, что то было ее единственное, а, значит, самое дорогое украшение, привезённое из Прибалтики.

— Здравствуй, Лев. Сколько лет, сколько зим…

— Здравствуй, Люда. Замечательно выглядишь. Белый цвет тебе к лицу.

— Спасибо, дорогой. А вот Жоре вечно что-то не нравится. Я у него спросила: «Как тебе?», а он только буркнул что-то и не ответил.

— А я так буркнул, когда ты хотела алые губы намалевать. Сто раз говорил тебе: не пудрись, не мажься — лицо портится, как будто обман какой-то.

Люда ничего не сказала и молча провела нас к столу. Гуськов включил радио и попал на волну со старыми романсами. Видимо, он запереживал, что я подумаю о нем плохо, и через время добавил:

— Это тебе, Люда, ещё повезло со мной. У нас один проктолог знаешь, как говорит: «Нет женщин — есть рабочие и комсомолки, и внешний вид их должна регулировать партия». Про партию оно, может, и верно, но скажешь разве, что я тебя за женщину не считаю?

— Не скажу.

— Вот и оно. Про таких размалеванных в «Крокодиле» только и пишут. Срам один.

На небольшом обеденном столе Люда сумела уместить и два салата, и глубокую миску картофельного пюре, и даже бутылку кагора. Я понял, что успел хорошенько проголодаться, да и Жора уплетал за обе щеки. Какое-то время разговор наш строился вокруг того, как хороша была еда, и разбавлялся невинными и забавными воспоминаниями. И все же я чувствовал себя по-дурацки. Вся наша встреча была натянутой, как хлипкая струна, готовая в любой момент лопнуть. Когда-то эти дружеские сборы были в радость всем, кто на них появлялся, но не теперь.

— А что же, мы только втроём будем?

— Да, Сашка Головин сейчас от геморроя мается, Женя Егоров с женой разводится — не до посиделок ему.

То и дело возникали неловкие паузы, каждую из которых мы занимали увлечённым пережёвыванием пищи.

— Люда, а как твоё здоровье?

От моего вопроса она явно смутилась, и по ее глазам я понял, как должно быть глупо, вышло — ведь получалось, что я интересовался ее новым положением.

— В порядке… врач никаких замечаний не делал, говорит, патологий не видит. Тебе Жора уже рассказал, да…? Хотя… не стоило и сомневаться.

— Рассказал, все верно. Жора, а ты покажи Люде, что тебе Фурманша передавала.

— Что там?

— Да ничего, — Гуськов достал из кармана пальто тканевый мешочек и бросил его на стол перед Людой, — ересь одна, все равно в это не верю. Сказала чай тебе из этого заваривать, мол, беременным хорошо.

— Как же ты ещё согласился это взять? — вдруг съязвила она.

— Так не мне же это пить. А, глядишь, и обратный эффект выйдет, — последнюю фразу он сказал совсем тихо, но мы услышали. Жора подошел к форточке и раскурил сигарету.

— Что же ты такое говоришь?

— Говорю, Люда, как есть. Ты погляди только на ту же Евдоксию Орлеоновну — одна бабка, а метраж больше, чем на нас пятерых.

Ардалионовну, — встрял я.

— Один хрен!

— Шестерых, Гоша…

— Тем более! Куда ты шестого собираешься засунуть? В умывальнике пусть спит или ящик в комоде ему выделишь? А кормить его на что мы будем?

— Ты работаешь, я тоже копейку в дом приношу…

— Люда, проснись же! — Гуськов закипал на глазах, — Что нам твоя копейка? Она что ли новое стекло оплатит, которое Иван и Матвей разбили? Или прокормит нас на месяц?