«Мой отец, Соломон Борисович Глейзер, был арестован в сорокдевятом году только потому, что отказался подписать липовый акт о смертизабитого на допросе заключенного, бывшего партийного чиновника, которыхарестовывали в Ленинграде по известному делу Вознесенского-Кузнецова. И семьлет отец провел в лагерях. От меня потребовали на комсомольском собранииотречься от него. Я отказался отрекаться, просто не мог предать своего отца.Тогда меня исключили из комсомола и выгнали из школы. Мне пришлось пойти работатьи учиться в вечерней школе. Спустя полвека история повторяется – уже не в видетакой трагедии, но и не в виде фарса. Мою дочь должны утвердить главным врачомчетвертой поликлиники. Документы находятся на рассмотрении в администрациигубернатора. И если в этот момент я начну настаивать на вашей версии и сорвуофициальные похороны, на которые должны приехать ответственные московскиечиновники, то моя дочь никогда не получит этой должности. И будет помнить обэтом всю жизнь. Я никогда не обвинял своего отца. Но как поведет себя моя дочь?Или мой зять, ее муж? У них и без меня хватает своих проблем. Я не хотел обэтом даже думать. Как, вы считаете, я должен был поступить? Ведь с телом всеравно ничего не будет, и мы при желании можем добиться эксгумации по вновьоткрывшимся обстоятельствам уже после того, как все несколько уляжется».

– Его можно понять, – заметил Дронго, – этот страх ужегенетически сидит в людях, чьи родные и близкие подверглись репрессиям. Я досих пор не могу понять, как можно было делать героя из Павлика Морозова,предавшего собственного отца. Или требовать от комсомольцев выступать насобраниях с осуждением собственных родителей. Наверно, пройдя через подобноечистилище, нельзя оставаться прежним человеком.

– Не знаю, я тогда не жил. Трудно сказать, как бы мы с вамипоступили в то время, – признался Степанцев, – возможно, также осуждали быродителей или позволили бы исключить нас из комсомола за наше нежеланиепредавать собственных отцов. Но я понимаю мотивы Михаила Соломоновича. И не осуждаюего. Однако теперь я был точно уверен, что ее задушили. Сначала я решилобратиться в милицию, но затем передумал. Ведь я обязан буду официально заявитьо случившемся в нашем хосписе. Что тогда произойдет? Во-первых, меня накажут заслучившееся, если даже сразу не снимут с работы. Во-вторых, начнется скандал сэксгумацией трупа, меня тут же обвинят в том, что я не хочу оставить ее в покоепосле смерти. Не скрою: она была конфликтным человеком и у нас происходилиразличные стычки, что сразу используют против меня. И, наконец, в-третьих, нетникаких доказательств. Есть официальный документ о ее смерти, который подписанмною и заверен Глейзером. Нам просто не поверят или обвинят в должностномподлоге. Еще неизвестно, что хуже. Поэтому я решил обратиться именно к вам.Возможно, вы сумеете мне помочь. И уже тогда, опираясь на результаты вашегорасследования, я потребую официального возбуждения уголовного дела.

Дронго взглянул на Вейдеманиса. Тот молча пожал плечами.Такого необычного дела у них никогда еще не было.

– Если бы не ее неожиданная смерть, – уточнил Дронго. –Когда она могла умереть? Назовите самый крайний срок.

– Две или три недели. Хотя иногда случаются чудеса. Но в ееслучае… Две недели, не больше. Она уже начинала заговариваться.

– У вас могли быть посторонние в помещении в ту ночь, когдаона умерла… или была убита.

– Нет. У нас на улице повсюду установлены камеры. Длянаблюдения за больными, если они выйдут погулять в сад. Но в здании камер нет.Считается неэтичным подглядывать за больными. Хотя я просил несколько разустановить камеры и в каждой палате. Да и больных у нас не так много. В ту ночьпочти никого из персонала не было. Именно это беспокоит меня больше всего.Почему ее убили и кто это мог сделать?

– Полагаю, что первый вопрос самый важный. Причина? Комупонадобилось убивать человека и так приговоренного к смерти? Если мы будемзнать ответ на этот вопрос, то найдем ответы и на все остальные, – сказалДронго.

– Я понимаю, что вы частный эксперт, – пробормотал, явносмущаясь, Степанцев, – и если вы согласитесь… Я готов оплатить вам ваширасходы…

– Господин Степанцев, – поднялся со своего места Дронго, –должен вам заметить, что своих обидчиков я легко спускаю с лестницы. И толькоиз уважения к вашей профессии и вашей нелегкой работе я не считаю ваши словаоскорблением. Надеюсь, вы понимаете, что я не могу брать деньги за работу вхосписе. Когда вы уезжаете обратно?

– Завтра утром. У меня самолет на Санкт-Петербург.

– Я предпочитаю ездить поездом. Завтра вечером мы будем увас. Надеюсь, что до этого времени у вас не произойдет ничего страшного.

Степанцев согласно кивнул. Было заметно, как он нервничает.Эдгар налил ему стакан воды, и врач залпом выпил ее. Поблагодарил, возвращаястакан.

– У нас элитарный хоспис, – криво улыбнулся гость, – выпонимаете, что и пациенты не совсем обычные, да и зарплата у меня на порядоквыше, чем у остальных главных врачей. Поэтому охотников на мое место хватает.Достаточно только один раз ошибиться…

– Я вас понимаю. У вас много пациентов?

– Нет. Не каждый может к нам попасть. В ту ночь былочетырнадцать человек больных. Из них пятеро тяжелых. Они не моглисамостоятельно передвигаться. Остаются девять человек.

– Тоже больных?

– Да. Но для того чтобы накрыть беспомощную старухуподушкой, много сил и не требуется.

– У вас большой персонал?

– Двадцать семь человек, включая меня.

– Не слишком ли много на четырнадцать больных?

– Нет. Обычная практика. У нас после дежурства врачи должнысутки отдыхать. Как минимум. Работа не для слабонервных, некоторые невыдерживают. Кроме того, у нас свое подсобное хозяйство, два водителя, повара,санитарки, нянечки, сторожа.

– И сколько человек работали в ту ночь?

– Четверо. Дежурный врач, сторож, две санитарки. Больше никого.Последним уехал я со своим водителем. Потом ворота закрылись. Двери обычно тожезакрываются, чтобы никто не беспокоил наших пациентов. На окнах решетки.Управление МЧС уже дважды присылало нам свои предписания, чтобы мы снялирешетки, но мы их не снимаем. У нас очень хорошая противопожарная система,везде установлены датчики, в случае необходимости сработает автоматика и водапотушит любой пожар. Здание двухэтажное, и все палаты находятся на первомэтаже. А все административные помещения – на втором. И реанимационные палатыдля тех, кто уже не в состоянии двигаться. Для перевозки больных у нас естьдаже лифт в нашем основном здании.

– Есть и другие здания?

– Конечно. Еще два здания примыкают к нашему. В одном – наш«холодильник», куда мы отправляем пациентов перед тем, как выдать ихродственникам. В другом – разделочный цех. У нас там своя живность: курицы,утки, даже своя корова есть. Сторожа за ними следят. Там есть и для нихпомещение.