— Она внутри с мамой и Лоттой. Папе удалось припрятать немного денег, и он кому-то заплатил, чтобы получить место в сарае. По ночам на улице ужасно холодно.

Скоро Рождество, вспомнила Гаэль, и снег уже не таял.

— Можно ее увидеть?

— Ты спятила? Зачем ты вообще сюда явилась? Если тебя поймают, то бросят в лагерь вместе с нами.

— Не бросят: я не еврейка, — рассудительно заметила Гаэль.

Мишель с сомнением кивнул и отправился к сестре. Гаэль прождала уже минут десять, гадая, вернется ли он, как вдруг увидела Ребекку: в одном платье, без пальто — у нее даже не было времени одеться. Пальто успел схватить только отец и отдал его жене, когда они приехали в лагерь. Теперь женщина прикрывала им Лотту. На мальчиках были свитеры, а на Ребекке — только шерстяное платье, в котором она собиралась ехать в школу. Сейчас ее трясло от холода, но она смотрела на Гаэль как на чудо.

— Тебе не следовало приходить, — испуганно пролепетала Ребекка.

Гаэль поспешно сбросила пальто и протолкнула сквозь прутья ограды.

— Ты же заболеешь, — запротестовала Ребекка, чувствуя себя виноватой за то, что взяла пальто, но оно было таким теплым…

Взгляды подруг встретились и задержались, и в них было все, что они чувствовали друг к другу.

— Не глупи! Тебе оно сейчас нужнее, чем мне. Все, убегаю, но завтра вернусь, — пообещала Гаэль.

— Что, если тебя увидят? — всполошилась Ребекка.

— Не думай об этом. Все будет хорошо, глупышка, — улыбнулась Гаэль.

— Это ты глупышка, потому что пришла сюда. А теперь уезжай от греха подальше, — попросила Ребекка, кутаясь в пальто.

— Увидимся завтра, — пообещала Гаэль и села на велосипед.

— Если не приедешь, ничего страшного — заверила Ребекка, хотя очень надеялась увидеть подругу.

Гаэль развернулась и поехала обратно, изо всех сил стараясь делать вид, будто не имеет к лагерю никакого отношения, но этого не требовалось: никто ее не заметил и не остановил.

Еще два часа ушло на то, чтобы вернуться домой. Ее трясло от холода. Девушка быстро побежала к себе, пока никто не увидел, что она приехала без пальто. Ночью Гаэль пробралась на чердак и принялась рыться в своих старых вещах в надежде подобрать что-нибудь для Лотты. Наконец обнаружилось небольшое пальто, и девушка свернула его потуже, чтобы уложить в корзину на велосипеде. Вещица была из черного бархата, с горностаевым воротником, и Гаэль вспомнила, как надевала его как-то на Рождество, когда была еще жива бабушка и приехала их навестить.

За ужином она почти не разговаривала, но родители, казалось, ничего не заметили, да им и нечего было сказать друг другу: новости были слишком скверными. Мать получила письмо от Тома, пестревшее черными вымарками цензоров, но постаралась убедить себя, что с сыном все в порядке.

Назавтра Гаэль снова пропустила занятия и отправилась к лагерю, чтобы увидеть Ребекку. Та не сводила глаз с ограды и, едва заметив Гаэль, остановившуюся под деревом, подошла. Кроме пальто для Лотты девушка привезла шоколадки и яблоки, а также немного хлеба, в случае если они голодают. Гаэль не осмелилась взять еды побольше, но Ребекка с благодарностью схватила и то, что есть. Оказывается, условия в лагере ужасные: люди голодают, болеют и мерзнут. Им давали только суп, черствый хлеб и кое-какие овощи, но в столь ничтожном количестве, что пленники дрались из-за порций. Туалетов тоже было слишком мало, и все на улице. В лагере они встретили знакомых: несколько семей и двух служащих отцовского банка, — и те были потрясены, увидев их. Уж если здесь Фельдманы, то дела действительно плохи.

Отныне Гаэль каждый день после занятий ездила в лагерь, поэтому домой приезжала почти к ужину. Обедать в школе она перестала, чтобы было что отвозить Ребекке. Матери она сказала, что будет оставаться после уроков помогать младшим школьникам, а потом убирать класс, та ей поверила. Гаэль приезжала к подруге каждый день, если не считать Рождества и одной недели в феврале, когда слегла с гриппом. Каким-то чудом охранники лагеря до сих пор ее не замечали. Впрочем, это были в основном молодые ребята, да и те в небольшом количестве. И если учесть, что большинство заключенных оказались людьми семейными и с детьми, охрана не отличалась особенной бдительностью и сосредоточила внимание на обитателях лагеря, а не на людях за оградой.

Все хорошо шло до самого мая. Гаэль навещала Ребекку уже пять месяцев, когда ее впервые заметил охранник. Девушка как раз просунула сквозь прутья ограды светло-голубую ленту такого же цвета, как их глаза, и ее кусочек зацепился за колючку проволоки. Гаэль схватила его и спрятала в карман, и в этот самый момент раздался окрик охранника:

— Не двигаться! Эй! Что ты здесь делаешь? — Молодой человек изо всех сил пытался казаться свирепым, хотя едва ли был старше их и вполне мог учиться с ними в школе.

— Просто стало интересно, вот и решила спросить, что здесь такое, — пояснила Гаэль с невинным видом и даже улыбнулась, хотя сердце колотилось так, что, казалось, вот-вот вырвется из груди.

— Это летний семейный лагерь, — ответил охранник, улыбаясь хорошенькой девушке. — А вы что, живете где-то поблизости?

Гаэль кивнула, и он показал винтовкой на дорожку:

— В таком случае поезжайте домой. Это место не для вас, а для бедняков: их привозят сюда на свежий воздух из городов.

Гаэль попыталась сделать вид, будто поверила ему, и, не оглядываясь, поехала по дорожке, но все же успела услышать, как охранник грубо приказал Ребекке вернуться к остальным в сарай. Чтобы не вызвать подозрений, она ехала вперед до тех пор, пока лагерь не скрылся из виду, остановилась отдышаться и успокоиться. Вынув из кармана маленький обрывок голубой ленты, Гаэль с минуту смотрела на него, думая о Ребекке. Какое счастье, что не случилось худшее! Просто невероятно, что за эти пять месяцев их ни разу не поймали. В лагерь постоянно прибывали новые люди, но никого никуда не отсылали, хотя слухи о высылке, по словам Ребекки, ходили. Мсье Фельдман пытался встретиться с комендантом, чтобы узнать, куда их повезут, но тот отказался разговаривать с заключенным. К июню население выросло с сотен до тысяч. И Гаэль, и другие ученики заметили исчезновение некоторых одноклассников. Евреев почти не осталось, и никто не упоминал о них, словно их и не было. Никто ничего не знал точно, а спрашивать нельзя — слишком опасно.

Этим летом командующий местным немецким гарнизоном потребовал, чтобы семейство Барбе освободило поместье. Мать Гаэль слегла, получив уведомление, а отец еще раз напомнил дочери о необходимости держаться подальше от военных. Когда настало время и офицеры перебрались в поместье, Барбе переселились в комнаты для слуг на чердаке, а их комнаты заняли офицеры. Теперь горничные и кухарки обслуживали немцев, а семье Барбе позволялось по вечерам спускаться вниз и готовить себе еду самим. Агата, мать Гаэль, почти не выходила из своей комнатушки: нервы расшатались из-за жизни в постоянном страхе, под одной крышей с оккупантами.