убийца. Давай признавайся! Тогда тебе послабление выйдет.

– Так не в чем признаваться. Такой грех на душу взять не могу…

– А какой можешь?

– Да никакой. Это я так. К слову…

– А почему пьян?

– Вовсе и не пьян. Просто лук ел. Очень он от заразы помогает.

– От какой ещё заразы? – опешил Яблочков.

– Простуды всякой, – объяснил дворник. – Я ведь целыми днями на улице стою. А народец мимо меня так и шкандыбает. И каждый носом шмыгает. А некоторые ещё и кашляют.

– Что за народец? Кого-то подозрительного сегодня приметил? Может, кавказца?

– Кавказца, да, видел. Как раз сегодня. В бурке и папахе.

– Куда шел?

– Не шел. Ехал на лошади. Офицер.

– Тьфу. Может, кого ещё подозрительного видал?

– Много кого! Здесь же рынок рядом. То нищие снуют, то тряпичники. Каждый божий день.

– Я про сегодня спрашиваю, – перебил Арсений Иванович. – Сегодня кто показался подозрительным?

– Говорю же, нищие. Гурьбой спозаранку шли.

– Во двор не заходили?

– Нет. Зачем им во двор? Им собор нужен, христарадничают они там.

– Народа в доме много живет?

– Да нет… Сейчас только Чванов. А теперь, получается, и он съехал.

– Остальные жильцы где?

– На дачах. Вот-вот вернутся. Детишкам-то по гимназиям пора…

Яблочков приуныл. Если в доме никто не живет, значит, никто в окно не смотрел.

– А Чванов со своей кухаркой ладил?

– Вроде да.

– Часто ругались?

– Не знаю, не слышал.

– А что он был за человек?

– Скупердяй, каких поискать. Нас, дворников, ну вы знаете, поздравлять положено с Пасхой и с Рождеством. Так вот, придешь к нему и ждешь-ждешь, и ждешь-ждешь. Потом наконец Дарья рюмочку принесет и целковый. Другие-то жильцы трешку, а кто и пятерку дарят.

– Семьи у Чванова, так понимаю, нет.

– Почему нет? Жена, правда, померла. Давно уже. А сынок жив-здоров. В кадетском корпусе учится. Хороший мальчишка. Всегда здоровается…

– Сколько лет?

– Четырнадцать или тринадцать. Точно не знаю.

– Как звать сына?

– Иваном.

– И где он сейчас?

– Вроде бы в лагерях. Да вы у Дашки спросите, она точно знает.

В бывшую столовую вошли четверо мужчин: один походил на фабричного, на втором красовался вицмундир студента Технологического института, третий походил на мелкого чиновника, четвертый – на извозчика.

– Здравия желаю, – сказали они Яблочкову.

– Ну наконец-то! – с гневом воскликнул он. – Где вас черти носят? Я же приказал ехать за мной.

– Приказать-то, приказали, – вздохнул «студент».

– …только прогонных не дали, – вторил ему «чиновник».

– Пришлось бегом, – пояснил задержку «фабричный».

– А с Большой Морской путь неблизкий, – закончил «извозчик».

– Что вы здесь забыли? – спросил, растолкав вошедших, полицейский пристав.

– Это агенты сыскной, – пояснил Яблочков.

Штат сыскной полиции был невелик – двадцать два человека, включая четырех канцелярских работников. И конечно же, побороть преступность в Петербурге, население которого приближалось к миллиону, они не могли. Но в помощь штатным сотрудникам разрешалось привлекать людей со стороны. Их и называли агентами. Платили им сдельно, только за выполненные поручения. Большинство агентов сотрудничали с сыскной полицией не один год и были столь же профессиональны, что и штатные сотрудники.

– Описание икон составили? – спросил у пристава Яблочков.

– Конечно. Заодно ещё раз допросил Павлухину. И теперь абсолютно уверен, что она невиновна.

– А я вот нет. И потому её арестую.

– Но я же сказал… – запротестовал пристав.

– Восемьдесят процентов преступлений против хозяев совершают их слуги, – с интонацией учителя напомнил ему Яблочков.

– И где же тогда заклады? Куда она их, по вашему мнению, спрятала? – возмущенно спросил пристав. – В квартире мы всё обыскали.

– А вдруг на чердаке? Вдруг в подвале соседнего дома?

– Ерунду говорите! Понапраслину на меня возводите! – возмутилась Павлухина.

– Может, и понапраслину. А может, и нет. В съезжем доме посидишь, пока не разберемся.

– Господин Яблочков, я на вашем месте арестовал бы не Павлухину, а дворника, – стал настаивать пристав.

– А вот с этим согласен. Его тоже отведите в кутузку.

Прокопий, услышав про съезжий дом, рухнул на колени:

– Помилуйте, ваше благородие.

– Городовые, исполняйте, – приказным тоном велел Яблочков. – Так, теперь что касается вас, господа агенты. По конторской книге и описи икон, что составил господин пристав, проведите розыски в ломбардах, у ростовщиков и известных вам скупщиков краденого.

* * *

1872 год

План завладеть медальоном брата Дерзкий вынашивал с этапа в Сибирь, куда шёл, скованный по рукам и ногам.

До Нижнего Новгорода каторжники и ссыльные ехали по железной дороге. Там их посадили на пароход, на котором они доплыли до Казани, где им положен был отдых в пересыльной тюрьме. В таких тюрьмах содержали не только приговоренных к Сибири, но и осужденных по более мелким преступлениям.

Ночью чья-то грязная рука потянулась к медальону на его шее.

– Убери клешню! – рявкнул Дерзкий. – Иначе пальцы откушу.

– Да я только посмотреть, – примирительным тоном сказал щуплый осужденный Петька Малюга, который отбывал тюремный срок за изготовление фальшивых денег. – Там ведь картинка внутри? Так? А на ней офицер с березкой?

– Откуда знаешь?

– Так я этот медальон разрисовывал. Вернее, два их было. Заказчик от чахотки умирал и хотел сыновьям по медальону оставить на память. Из-за болезни уж очень капризным был. Позировать не захотел. Мол, старый уже. А хочет, чтобы сыновья его помнили молодым. Потому принес мне свой юношеский портрет, где он ещё подпоручик и сидит у себя в кабинете, а за его спиной раскрытое окно.

– Знаю я этот портрет, – буркнул Дерзкий.

– Так значит, ты его сынок?

– Не твое собачье дело.

– А шифр-то разгадал?

– Какой ещё шифр?

– Сними-ка медальон.

Дерзкий снял его с шеи. Малюга достал из штанов лупу:

– На, гляди, видишь березу?

– Я её и без лупы вижу.

– А то, что на портрете березы нет, обращал внимание? Там за окном дорога, вдоль неё деревья, а вдалеке церковь. А на медальоне твой папашка велел нарисовать только березку. Осеннюю, желтую, почти облетевшую. А сколько на каждой из веточек листьев, самолично мне указал.

– Дай-ка лупу.

Дерзкий навел её на березку:

– Вижу восемь парных веток. На самых верхних ветках слева один листок, справа восемь. Чуть ниже слева два, справа восемь. Ещё ниже слева голая ветка, справа пять. В последнем ряду слева опять голая, справа четыре. И что сие значит?

– Дата.

– Дата чего?

– Дата смерти: 1828.05.04 – Одна тысяча восемьсот двадцать восьмой год мая четвертого дня. Именно так дату в документах пишут. И на могилах так раньше писали. Теперь-то наоборот, четвертого мая 1828 года. А на втором медальоне была зашифрована дата рождения. Там то ли тринадцатый был год, то ли четырнадцатый, уже не помню. А бумажку, где записал, давно потерял. Я ведь и