Пороки цивилизации

Я впервые обрадовался тому, что мы умели измываться над трупами. Ну, вернее, Ярослав умел, а я почти не испытывал отвращения, наблюдая, как он резал кожу и вынимал внутренности из тел. Да и Лаврентий, как ни крути, мог ловко рубить туши топором.

И вот у него появится шанс показать себя в деле.

Кое-что не давало мне покоя. Ярослав давно говорил, что нам следует пустить Румани на фарш, а мы с Лавром стояли против. В итоге она все равно пошла на фарш, но перед этим успела сойти с ума и пережить самое страшное время в своей жизни. Сидела привязанная к батарее в моей комнате с загноившейся ногой.

Как это называется, гангрена?

Наверно, Румани хотела умереть гораздо раньше. Еще когда этого захотел Ярослав.

Но когда это случилось, Ярослава в квартире не было. Наш идейный вдохновитель, который бредил идеей разделать Румани, не застал момент.

Он вернулся домой поздно ночью. Мы с Лаврентием не спали: ждали его и размышляли о жизни. Вернее, об одной конкретной жизни, жизни Румани. И о том, как она оборвалась.

Конечно, относиться к Румани можно по-разному, но вот обычной ее не назовешь. Это я могу заявить, положа руку на сердце. Она никогда не была для меня обычной. Даже когда я еще не знал ее имени. Она была моей болью, моим стыдом, моим искуплением. Она была для меня слишком многим.

Я понял, что надо рассказать все Кире. Она же подруга. Надо сказать, что Румани ей уже не позвонит. Почему только я знаю об этом — черт с ним, плевать, узнает ли она правду. Может, меня арестуют. Я решил, что мне плевать.

Но когда пришел Ярослав, мы с Лаврентием стояли в уголке, как нашкодившие дети. А он будто принял нашу игру — строго посмотрел на нас, как вернувшийся с работы отец.

Ярослав снял рюкзак и привалил его к стене. Я знал, что в рюкзаке мясо, и не собирался спрашивать, откуда оно. В вопросе мяса я достиг полного безразличия. Есть — хорошо, нет — еще лучше.

Ярослав, все еще в образе строгого отца, спросил:

— Ну?

А Лаврентий пояснил:

— Она скончалась.

— Кто?

— Дед Пихто, блин! — вспылил я. — Сам как думаешь?

Лицо Ярослава вдруг просияло, он поднял руки к потолку и затряс ими, восклицая:

— Наконец-то!

Эдакий восторг. Я как будто пса с цепи спустил.

Лаврентий захихикал. В его обращенном на Ярослава взгляде явно читалось умиление. Я на них обоих смотрел, как на идиотов.

— Это не случайность, — вдруг серьезно сказал Ярослав, — это мясо даруется нам в тяжелые времена.

Уж не знаю, свыше или снизу этот знак, но времена действительно настали трудные. Мяса катастрофически не хватало, его приходилось покупать за деньги и развозить готовую продукцию на общественном транспорте.

Помимо прочего, Ярославу очень не вовремя пришла идея нанять рабочих: им всем приходилось платить деньги, которых у нас и так осталось слишком мало.

Как будто бы мы всплыли на поверхность безденежья только для того, чтобы глотнуть воздуха, и снова пошли ко дну.

Ярослав пошел в комнату к Румани. Я закрыл за ним дверь.

При всем своем опыте я еще ни разу не видел, как режут кого-то знакомого. Я даже представить себе не мог, каково это. Но такой опыт получить наверняка неприятно, поэтому я решил даже не пробовать.

Мы с Лаврентием остались вдвоем. Он спросил меня:

— Как думаешь, она нас простит?

Я опешил. О таком я еще не думал. Точнее, я думал о чем-то похожем когда-то давно, в прошлой жизни.

— О чем ты?

О чем ты, Лавр? Прощала ли она меня когда-нибудь?

— Ну, за все, что мы с ней сделали. За то, как она умерла, — пояснил Лаврентий.

Черт возьми, да она никак больше умереть и не могла! Как мог я не умертвить свою вину. Не замучить ее до смерти, заперев в своей комнате на замок. Подкармливать и не слышать зова о помощи. Не слышать ничего.

— Да у нее все было не так уж плохо, — медленно проговорил я. — Мы к ней даже Ярика по ночам не пускали.

Лаврентий нервно усмехнулся.

— Ты правда думаешь, что мы перед ней не виноваты?

Я сжал зубы.

— Слушай, скажи прямо, какие у тебя ко мне претензии.

Лаврентий ссориться не хотел, как и всегда.

— Да никаких! — фыркнул он. — Я понимаю, почему все случилось так, как случилось. Но нельзя отрицать, что ей пришлось пережить страшное.

Конечно, вине человека, который упорно не желает ее признавать, приходится переживать страшные вещи.

— Ты имеешь в виду, что тебе было бы плохо, если бы ты оказался на ее месте? — уточнил я.

Лаврентий не совсем понимал, что случилось — на самом деле я победил, но он не знал об этом. Кто-то из нас двоих должен был умереть. Либо я, либо она. Умер не я.

— Можно и так сказать, — Лаврентий вздохнул. — Мы же обращались с ней, как с собакой. А может, и хуже.

Я облегченно рассмеялся.

— Нет-нет-нет, — замотал головой я. — Друг мой, ты всегда переоцениваешь чувства других людей. Ты ведь поэт у нас, вот и надумываешь всякого. Она вообще ничего не чувствовала, пока там сидела.

Лаврентий не сдвинулся с места, но я понял, что какая-то перемена в нем произошла.

— В смысле? — тихо спросил он.

— В том смысле, что ей требовалось только пожрать и поссать, — начал объяснять я. — Она не умела распоряжаться своей жизнью, поэтому мы ей помогли. Она только думала, что хочет свободы, но на самом деле ей этого не хотелось.

Мы освободили человека от жизни. Когда человек не знает, как ею распорядиться, его можно освободить от этой обязанности. И больше моей вины не существовало.

Лаврентий мне ничего не ответил. Дальше мы стояли около двери, за которой происходили страшные вещи, молча.

Я думал, не обидел ли Лаврентия тем, что наговорил. С другой стороны — отчего ему нужно обижаться на мое мнение? И отчего бы мне чувствовать себя виноватым из-за своего собственного мировоззрения? Так не должно быть. Моя вина мертва. Я ведь дал себе обещание больше не думать о плохом, вот и не буду. Мы помогли заблудшей душе провести последние дни благопристойно. Что в этом плохого? Мысль в духе отца Ярослава, отца Отца.

Что делал сам Ярослав с телом Румани я не знал. Я не мог перестать думать о том, что они переспали. Что чувствовал