не по себе. Ярослав заткнул ему рот половой тряпкой, и он заплакал. Прям захныкал, как маленький ребенок. Неужели их в милиции не учат, как нужно себя вести в таких ситуациях? Неужели нам просто попался плохой милиционер? Наверное, он прогуливал учения.

В какой-то момент милиционер перестал даже сопротивляться, мы с Лаврентием вообще могли его не держать. Фокус в том, что дверь никто не запирал — она осталось открытой, просто захлопнулась.

Я не мог понять, почему милиционер вел себя так. Я искал оправдания. Шок от увиденного? Шок от того, что прежде ничего подобного он не видел? Ни одно из оправданий не было достаточно убедительным. Я подозревал, что засвидетельствовал уникальное проявление человеческой натуры. Какой-то психологический феномен. Зверь ведь бился бы до последнего — почему не бился человек?

Я вспомнил, как Ярослав говорил о пороках цивилизации, и решил, что это — один из них.

Милиционер хныкал все время, пока Ярослав не проломил ему череп молотком.

После той ночи я хотел только одного: выпить. Разумеется, я не пошел к Румани, я пошел в другую лавку. Мою любимую в то время, когда я обходил Румани за километр.

Почему-то спать мне совсем не хотелось. Наверно, это из-за выброса адреналина — как-никак, я впервые убил человека. Точнее, поучаствовал в убийстве. Обычно после бессонных ночей я до смерти хотел поспать, но после той чувствовал себя таким бодрым, что пробежал бы марафон.

А дома лежало мясо Румани. Все пораженное мы выбросили сразу, но по поводу остального еще сомневались. Раньше нас не парило, насколько болен человек, который становился нашими пирожками, но теперь-то мы знали. Теперь мы видели, как болел этот человек. Это не простое мясо.

Оно лежало в большой морозильной камере, которую Ярослав приволок в квартиру, когда дела еще шли хорошо. Должно быть, он где-то ее украл. Такие морозильные камеры обычно стоят в магазинах: большие комоды с откидной крышкой.

Там же лежал и милиционер, тело которого разрубил Лаврентий. Оказалось, что с людьми ему справляться даже легче, чем со свиньями.

Я все еще слышал, как милиционер хныкал перед тем, как Ярослав добил его, когда пришел в пивную лавку.

Но когда я подошел к окошку кассы, я забыл про убийство. Я забыл вообще про все: я встал, как вкопанный, и разинул рот.

Девушка в окошке смотрела на меня выжидающе. А я только и смог промямлить:

— Вы простите, что я на вас так пялюсь, вы мне просто кое-кого напоминаете.

Те же волосы, тот же взгляд. Напоминает — это мягко сказано. Это была она. С другой жизнью, в другом теле, но она.

Конечно, эта жизнь принадлежала не ей. Она бы ни за что не стала сидеть на месте целыми днями и продавать выпивку таким идиотам, как я. Она бы ни за что не стала Румани.

Так ничего и не купив я выбежал из лавки. Я просто не мог заставить себя сказать ей хоть слово — это ведь была она.

Рыжая. Такая рыжая.

— Ты не скучаешь по ней, — мягко говорила Румани, когда я лежал у нее на коленях, не в силах сдержать все пережитое за жизнь, — тебе просто нечем заняться.

Знала бы она, как много у меня дел! Я тогда чуть не выпалил ей в лицо, что мы по ночам из морга мясо возим.

Но я не смог ей этого сказать. Разозлился и ушел домой.

В итоге я купил пиво в другой лавке. Вообще в другой стороне. Так далеко от дома я еще ни разу пиво н покупал, домой шел минут сорок. Купил пиво и водку.

Откуда я мог знать, что я встречу ее призрак именно в тот день! В день, что пришел после того, как Ярослав распилил кости единственному человеку, который мог меня утешить. А я еще давал себе обещание не грустить, подумать только! И даже принятые попытки возненавидеть ее хотя бы на пять минут не работали. Я напоминал себе о том, как жестока она была при нашей последней встрече, я проговаривал ее слова, вспомнил об ужасном вкусе в музыке и литературе — все без толку: мое чувство к ней не могло изничтожиться такими жалкими мелочами.

Что я могу сделать? Написать ей письмо? «Прости, я был не прав, я обращался с тобой хуже, чем ты заслуживаешь».

Да, ты заслуживаешь большего. Большего, чем я когда-либо мог дать.

И Лаврентий, кстати, считает так же.

Что за чушь! Я бы скорее убил ее или себя — а лучше, сначала ее, а потом себя, — чем стал писать душещипательные рассказы, обливаясь слезами сожаления. Нет, ее не жаль, никого не жаль.

Мне не жаль. По крайней мере, я очень хочу в это верить.

Пока я шел от лавки до дома, я вспоминал, как полгода назад специально проделывал такой долгий путь, чтобы мне не припоминали долги. Только благодаря тем долгам я узнал про все пивные в округе и мог свободно ориентироваться в них. Кто бы мог подумать, что я еще вспомню те времена с ностальгией!

До дома я не дошел. Даже лавку найти не удалось. Я рухнул задницей прямо на асфальт, потому что понял: идти дальше не смогу. На меня снизошла величайшая, всепоглощающая усталость. Должно быть, стресс отступил и теперь все пережитое разом навалилось на меня. Придавило каменной плитой.

Черт возьми. На меня было, чему навалиться.

Я сидел на дороге и не понимал, зачем мне может понадобиться куда-то пойти. У меня в руках литр пива, да и погодка отличная. Даже люди, идущие по своим важным делам по обе стороны от меня, совершенно не мешали. Я сидел в самом центре рая. Если сравнить с тем адом, что творился у меня на душе.

Наверно, я просто рожден со своеобразным браком, неспособностью ладить с женщинами. Она меня бросила, Румани считала недотепой, мать не пускает на порог родного дома — а об остальных и говорить нечего.

Но это меня не волновало. Даже никак не заботило, ведь в мире существует множество прекрасных вещей! Например, пиво. Нет, меня это не волновало, я просто злился на себя и всех вокруг. Из-за чего? Ну, поводов предостаточно. Например, я до сих пор никак не мог ее возненавидеть, хотя старался изо всех сил. Любой повод для ненависти пробуждал во мне только более отчаянную любовь.

Разве мы не чувствуем потребность любить еще сильнее, когда узнаем, что кому-то это не нравится?

Надо мной пели