Вопрос был совершенно неправильный и неуместный; но он действительно сбил с толку неопытного в казуистике купца, — и тот ответил утвердительно.

— «В таком случае, — возразил Маннергейм, — если г. Линдерт находит возможным делать те или другие предложения в видах своей личной выгоды или в видах пользы его города, — это его особое дело; депутации ими заниматься нечего».

И в большее подтверждение будто бы основательности своего вывода, Маннергейм прочел известный разъяснительный циркуляр гр. Буксгевдена, в котором говорилось, что депутация имеет не сеймовый, а свой особый характер. Ловкий софист совершенно обошел прямо и сообразно с назначением депутации поставленное заявление об экономических нуждах; а ссылкой на документ, служивший вполне в поддержку противника, уничтожил его благодаря хитро поставленному другому, побочному и к делу не идущему вопросу.

Этим инцидент по поводу «политического» значения депутации был на этот раз исчерпан.

Но в следующем заседании 16(4) ноября он возник снова. Умалчивая о желаниях, ясно выраженных в сообщении гр. Румянцева от 9-го июня, и о той роли депутации по точному смыслу циркуляра о созыве её, который Маннергейм приводил во свидетельство, он предложил своим коллегам опять обратиться к вопросу о значении депутации. По его мнению нужно было представить Императору мемориал, в котором были бы приведены основания, по коим члены ее не считают себя в праве смотреть на себя как на представителей финского народа и входить в какие бы ни было суждения и давать заключения. — И в этом шаге Маннергейм являлся опытным дельцом. Видя уже уступчивость или, вернее, полную слабость русского правительства, он с упорством продолжал развивать мотивы и соображения, которым решительно не должно было быть места. При всей своей несообразности, постоянно повторяясь, они действительно производили свой эффект. — Предложение Маннергейма было без труда принято его сочленами, и для составления мемуара образована комиссия. В её состав вошла квинтэссенция оппозиции Проявленной при выборе депутатов, именно абоские представители в полном составе: пастор Лебелль, купец Тьедер и известный подачею записки крестьянин Кавен. Недоставало четвертого, главнейшего из абоских депутатов, — представителя рыцарства: но это был сам Маннергейм, который конечно не остался без воздействия на комиссию, будучи инициатором самой идеи мемуара. Формально же в состав комиссии вошел в качестве члена от дворянства упоминавшийся уже фон-Роткирх, депутат от дворянства гейнольской и кюменегордской провинций.

Через шесть дней, 22 (10) ноября, комиссия представила свой проект мемуара. В нем не было ничего нового. Как и следовало ожидать, он начинался тем же вступлением о благодарности Государю за обещание сохранить религию, законы, права и преимущества; а далее он переходил к изложению тех препятствий, кои по смыслу будто бы конституции не давали депутатам возможности выступить в качестве народных представителей. Конечно, говоря о «конституции», признано было за благо умолчать что то была конституция шведская, а не финская, которой никогда не бывало. Такого пояснения руководители депутации никогда не допустили бы, потому что не смотря на добродушие и доверчивость русских государственных людей, они все таки увидели бы, что сохранение Финляндии её законов еще не значит и перенесение на русскую почву всех шведских порядков, так как несомненно в отношении покоренной провинции место Швеции заступила теперь Россия[47].

В поддержку приведенного взгляда цитировались изданные в 1617 и 1723 гг. постановления о созыве и организации шведских государственных сеймов. Это, впрочем, еще прежде Спренгтпортен писал в своих записках в пользу созвания сейма, но такие доводы тогда не подействовали. Затем цитировались правила выборов в разных сословиях; приводились наконец как факт имеющий какое-то значение, и те затруднения, которые делали абоские избиратели по поводу первого циркуляра Буксгевдена. Очевидно с целью его более или менее компрометировать прилагались и копии с обоих циркуляров.

Большинство членов одобрило мемориал; но купец Линдерт опять настаивал на том, что он не изменяет своих мыслей и что до сведения русского правительства должны быть доведены заявления о тех экономических нуждах, по коим он является ходатаем. Линдерт находил к тому же, что он вполне законно избран своим городом Борго и потому имеет полное право настаивать на своем требовании. Очевидно боргоский депутат не довольно проникся теми инструкциями, которые требовали от него безусловного единодушие с товарищами в преследовании известных целей. Поэтому со стороны Маннергейма последовали новые увещания. Он внушал непослушному депутату, что если бы он действительно вздумал представить правительству подобные свои заявления, то он, Маннергейм, должен протестовать, так как Линдерт в качестве члена депутации не имеет права так поступать, и что его заявления противоречат взгляду других членов на значение депутации. Маннергейм убеждал и в том, что член сословия с правами уполномоченного не может вносить на усмотрение правительства единолично ничего касающегося всего сословия, без соглашения с прочими депутатами его сословия.

Эти объяснения поколебали Линдерта, но не окончательно. Он заявил, что в таком случае воздержится от подписи мемориала. Маннергейм воспротивился и этому. Ему, конечно, нужно было показать пред русскими властями полное единодушие всех депутатов во взгляде на незаконность их выбора, и строго выполнить инструкцию абоских рыцарей на счет конституционных таинств. Поэтому Маннергейм категорически заявил Линдерту, что не может допустить воздержания его от подписи мемуара. Впрочем, в утешение его, и пожалуй для очистки его совести перед боргоскими согражданами, предоставил на его волю внести заявление в протокол, которого никто разумеется кроме депутатов не читал. Цель была наконец достигнута, подпись Линдерта действительно оказалась на опротестованном им мемориале, и последний получил значение совершившегося факта.

Финские писатели дают этому документу особое значение как первому шагу на пути «договора», состоявшегося по их утверждению между Александром I и Финляндией помимо России. Для большей точности, и для того, чтобы видеть в каком тоне говорили именуемые финские «посланники», приведем этот мемуар целиком, в переводе с французского текста.

«Государь! Ваше Императорское Величество удостоили дозволить финским депутатам, вызванным сюда по Вашему повелению, повергнуть у подножия Вашего Августейшего престола нижайшие выражения их почитания и признательности за милосердие, с которым Вам угодно было всемилостивейше принять всех жителей Финляндии и дать им самые священные обещания в сохранении их веры, законов и всех их привилегий. Поистине, Государь, это такое благодеяние, которое наполняет нас самыми сладостными чувствами; воспоминание о нем никогда не изгладится из наших благодарных сердец. При уверенности в великодушии самого милосердого из монархов, нам остается указать со всею покорностью беспокоящие нас препятствия, кои кажется встречаются в исполнении нашего назначения.

«Сообразно постановлениям 1617 и 1723 годов, всегда считавшимися основными законами, государь в случае возникновения вопросов касавшихся общих интересов страны, особо