вазаские депутаты; последним отбыл ректор Гартман, 21-го февраля. Барон Ребиндер, — будущий статс-секретарь финляндский, — 21-го января вступил в русскую службу и остался в Петербурге.

II. Занятия депутации

Что же однако, среди приемов, визитов, балов и обедов, делала в Петербурге депутация в исполнение своей задачи? Собственно задач было, как известно, не одна а две, притом противоположные. Русское правительство желало выслушать отзывы депутатов о их нуждах и о средствах помочь им. Война и вызванные ею лишения играли конечно здесь первую роль. Правительство желало прийти нуждающимся на помощь и этим расположить в свою пользу население: в виду предположенного перехода в самую Швецию желательно было обеспечить тыл и не рисковать очутиться среди ужасов восстания, подобных только-что испытанным. Депутаты, напротив, приехали с своими ясно определенными целями и инструкциями— добиваться всеми мерами сохранения прежних порядков. Вопрос о делах данной минуты отходил на задний план, когда все помышления были направлены на то чтобы играть роль политическую. Поставленные на свое место Густавом III после переворотов 1772 и 1789 гг. и приниженные его преемником Густавом-Адольфом, шведо-финские дворяне стали лелеять надежду возвратить при русском правительстве, в отношении Финляндии, утраченное ими прежнее абсолютное влияние на дело управления страной со всеми его выгодами. Но с другой стороны на пути к этому влиянию и власти уже стоял ранее их захвативший входы и выходы их соотечественник Спренгтпортен, веса которого нельзя было отрицать. Поэтому хотя все имели в виду вырвать из рук России плоды её побед и жертв и обратить завоеванную ею область не на её пользу, однако именно в путях к тому оказалось очень определенное разногласие. В Спренгтпортене сказалось его необузданное честолюбие и властолюбие при полном отсутствии системы, движение напролом открытой ли силой или путем интриги, но прямолинейно к его цели, т. е. достижению главенства в Финляндии. Та или другая дорога — для Спренгтпортена было безразлично: думал выдвинуться сеймом — не удалось, он предложил депутацию, а тем временем стал работать над тем, чтобы попасть в финляндские генерал-губернаторы. Депутация, напротив, как всякая коллегия, более медленная и менее подвижная, вела свое дело постепенно, в системе, слагая ее как результат усилий, опыта и ума всех участвующих членов. Для них было наиболее существенно выжидать, дабы тем удобнее подготовлять под рукой свои шахматные ходы скромными разговорами, почтительными разъяснениями «конституционных таинств» и порой небольшими конфиденциальными записками при уверениях в благоговейной преданности; оставление до времени прежнего, без перемены, представляло прием наиболее практический. На эту тему говорили и писали и такие люди как Тенгстрёмы и де-Троили, которым верил и сам гр. Буксгевден. На этой почве между главнокомандующим, вообще верно глядевшим на направление дел в Финляндии с чисто русской точки зрения, и между депутатами, Совершенно не заботившимися о России и даже ей враждебными, образовалась странная солидарность. Она свидетельствовала, впрочем, о недальновидности Буксгевдена.

На первых порах пребывания депутации в Петербурге между ею и Спренгтпортеном было мало общего; они действовали, врознь, и многое что предпринимал последний в депутации подвергалось резкому осуждению. Спренгтпортену со стороны некоторых депутатов оказываема была известная доля неприязни и недоверия, что ясно выражалось в приведенных выше отзывах Маннергейма. Были попытки и прямо противодействовать Спренгтпортену. В это именно время, в виду предстоявшего назначения его на должность финляндского генерал-губернатора, Спренгтпортен изложил план временного управления Финляндией, к которому предстоит возвратиться в следующей главе. Взгляд на этот предмет и, в частности, на Спренгтпортена некоторых по крайней мере депутатов рельефно характеризовался в мемуарах Маннергейма. — «Дошли до моего сведения, — писал он со слов Салтыкова, — проекты генерала Спренгтпортена; в целом они не столько направлены ко благу страны, сколько свидетельствуют о намерении этого господина самовластвовать в Финляндии подобно турецкому паше».

Деловые занятия депутации начались в конце октября. 31 числа Маннергейм собрал ее в первое заседание, открытое им речью, в которой просил к себе доверия сочленов и выражал свои к ним чувства. В секретари был взят, за неимением никого другого, торговый бухгалтер из Ловизы Гаммарберг.

Депутат фон-Роткирх внес первое предложение о том, чтобы ходатайствовать об установлении непосредственных почтовых сношений депутатов с Финляндией. До того времени корреспонденция шла туда чрез посредство главной квартиры, где без сомнения подвергалась перлюстрации. По важности лежащих на депутатах обязанностей и необходимости сношений с остающимися на месте соотечественниками, Роткирх находил нужным установить беспрепятственные почтовые сношения. Записка. в этих видах была подана Маннергеймом гр. Салтыкову; в ней приводились конечно другие мотивы, именно продолжительная неизвестность о семействах и обратно, так как на пересылку письма, по словам депутатов, употреблялось до 4-х недель. Заявление не достигло, кажется, цели, что, впрочем, и вполне понятно, так как война еще энергически продолжалась.

Но сделанный Роткирхом шаг был простым эпизодом и не входил в программу предводителя депутации Маннергейма. Нужно было, отложив в сторону потребности минуты, позаботиться о политической роли, в чем по уверению Маннергейма все были единодушны. Поэтому к ней тотчас и обратились. На сцену было выдвинуто все то же выраженное от имени Императора в разных прокламациях обещание сохранить Финляндии её права и преимущества. Опираясь на него находили, что ничего подобного вызванной теперь депутации нет в шведской конституции. Отсюда заключали — что депутация незаконна. А раз она признается незаконною и произвольною, то и не может решительно высказываться ни о чем, что касается перемены в законах страны, податях, оброчных статьях, и т. п. Все разыгрывалось вполне верно по нотам написанным в Або. Наилучше все оставить по-прежнему, не установляя никаких хотя бы и временных мер, и отложить их до обещанного первою прокламацией сейма.

Не смотря, однако, на общее единодушие депутатов насчет «политической» роли, нашелся среди них один неприятный и с их точки зрения крайне фальшивый голос. Представитель города Борго, купец Линдерт, категорически восстал против воздержания, которое по советам Маннергейма депутация возлагала на себя в отношении какой бы ни было деятельности в Петербурге.

— «Я вовсе не думал, едучи сюда, — говорил этот практический человек, — что все наше дело будет состоять только в разных церемониях и в выражении пред Государем почтительнейших и благоговейных чувств. Можно было бы по крайней мере заняться разработкой и представлением дел из области экономической».

Но такое рассуждение боргоского депутата было решительно несогласно с видами абоских и других дальних дворян, которым, как известно, вменялось тайными инструкциями в обязанность пассивно противодействовать всем шагам русского правительства в самостоятельных его действиях. Поэтому Маннергейм нашел нужным вышибить Линдерта из седла одним ударом.

— «Но, позвольте, разве вы считаете себя сеймовым депутатом?»