– Недаром наш «судебный генерал» еще на Сахалине, в Оноре, ежели помните, письменные мнения командиров относительно сдачи в плен собирал. Вот увидите, господа, нам еще эти мнения припомнят!

Ландсберг помалкивал, и в обсуждении возникшей проблемы и грядущих неприятностей участия не принимал. Однако обстоятельства его пленения стояли несколько особняком, и шагающие сейчас рядом с ним в комендатуру офицеры помнили это.

– Вот Ландсбергу, господа, наверняка повезет! – громко, но вполне дружелюбно позавидовал вслух поручик Борисов. – Шел со своей дружиной в арьергарде колонны, честно выполнял приказ прикрывать нашу драпающую под предводительством «судебного генерала» колонну. Вы ведь почти всю дружину потеряли в тех боях, Ландсберг?

– Потери начались еще при отступлении с Жонкьерских высот, – вздохнул Ландсберг. – Почти половина моей дружины полегла тогда… Я ходатайствовал об отсрочке исполнения, указывал на насквозь простреливаемое пространство для маневра. В темноте, ясное дело, удалось бы сохранить личный состав дружины. И потерь, несомненно, было бы гораздо меньше! Но – приказ есть приказ, господа! И мы его выполняли-с!

Услыхав знакомый голос, поближе к Ландсбергу перебрался его старый приятель, штабс-капитан Рогайский. Во время пребывания в японском лагере приятельские отношения между офицерами были слегка подпорчены неумеренным пьянством Рогайского, и тем, что Ландсберг решительно отказался составлять соседу компанию за карточным столом. Однако в целом добрые отношения между офицерами сохранились.

– Слушай, Карл, а тот приказ об экстренном отступлении… Он был письменный? – негромко спросил Рогайский, беря Ландсберга под локоть.

– Я, знаешь ли, даже умудрился сохранить эту записку – неизвестно для чего, впрочем, автограф-то не ляпуновский. Марченко от его имени написал. А что? – поинтересовался Ландсберг.

– Между нами говоря, Карл, от наших военачальников можно чего угодно ожидать, – Рогайский оглянулся по сторонам и понизил голос. – Особенно от этого подлеца Марченко! Они ведь со своим штабом в Фусими шесть месяцев, почитай, делопроизводство вели невесть какое. Видно, чуяли, что когда-нибудь придется отвечать за бездарно организованную оборону острова. И вот, пожалуйста! Следственное дело, оказывается, против Ляпунова ведется…

– Аристарх, мы ведь это уже сто раз в лагере обсуждали! – пожал плечами Ландсберг. – Чего ж теперь тут, в России, душу-то опять рвать?

– Бессмысленно, – согласился штабс-капитан. – Но молчать и вовсе невмоготу. Ляпунов-то, кстати говоря, к тебе в Фусими подобрел! Он же тебя, кажется, за бои в прикрытии колонны к званию поручика представил? Вот только утвердят ли его представление подсудного генерала нынешние власти?

– Судя по тому, что Фортуна нынче повернулась к нашему «судебному генералу» спиной – вряд ли! – усмехнулся Ландсберг. – Когда генерал под следствием, все его приказы и действия рассматриваются критически. И выводы часто делаются, сам знаешь, Аристарх, вывернутыми наоборот! Кроме того, не забывай, что Марченко и на Сахалине, и в лагере усиленно под меня «копал». Следствие целое пытался провести, выпытывал у солдат про обстоятельства моего чудесного спасения от казни после пленения под Мало-Тымово. Помнишь, я тебе рассказывал – японским шпионом за глаза называл!

– Думаешь, его домыслам нынче могут дать ход?

– Не исключаю сего. Делопроизводства-то за год у штабных наших четыре сундука накопилось – помнишь, мы при погрузке еще смеялись?

– «Смеялись, смеялись»! – вмешался в разговор худой поручик-артиллерист, шагавший рядом. – Как бы нам, господа, плакать с той «смешной» писанины нынче не пришлось! Повоевать нам на Сахалине не дали – теперь как бы генералы наши наизнанку всё не вывернули!

* * *

…В казармах Резервного Владивостокского батальона офицеров сахалинской воинской команды продержали больше месяца. Во время следствия было исписано несколько пудов бумаги.

Сдача в японский плен Сахалинского гарнизона, инициированная генерал-губернатором Ляпуновым, скомпрометировала в глазах правительства не только тех, кто, не принимая бой с высадившимся японским десантом, поспешно отступал от Дуэ до Онора. Пострадала репутация у тех, кто честно дрался, прикрывая арьергард отступающей колонны. Кто не выполнил приказ Ляпунова и продолжал тяжелые бои с интервентами уже после подписания Акта о капитуляции.

Общеизвестно, что «Судебный генерал», нарисовав своим подчиненным мрачные перспективы в случае сопротивления японцам, сделал хитрый ход. Следственной комиссии было заявлено, что обращение Ляпунова к генералу Харагути о «почетной сдаче» было якобы вынужденным – ибо опрос офицеров указывал на нежелание воинской команды воевать. В подтверждение были предъявлены заботливо сохраненные письменные мнения офицеров – почти все в пользу «почетной капитуляции».

Это Ляпунову, впрочем, не помогло. Офицеры Сахалинского гарнизона были многократно допрошены, и невыполнение генералом «целого комплекса подготовительных к войне мероприятий и позорной сдаче в плен» получило полное подтверждение.

Примерно к середине «владивостокского сидения» стало ясно, что офицеров, собственно, никто в предательстве интересов России более никто не подозревает. А главным объектом следственного и судебного преследования должен был оставаться генерал-лейтенант Ляпунов.

Однако факт сдачи гарнизона в плен сыграл свою роль. Десятки имен храбрых солдат и офицеров Сахалинского гарнизона, дружинников-добровольцев безжалостно вымарывались из представлений на получение наград и внеочередных чинов.

Под сомнением оказались и вопросы полного прощения каторжан, воевавших против японских захватчиков. Царские манифесты были однозначными: воевал – получи помилование и полное прощение. Бюрократия отводила душу, всячески тормозя прохождение их дел по инстанциям, «теряла» сопроводительные бумаги, заставляла снова и снова документально подтверждать то, что было известно и доказано.

Ландсберга и еще нескольких офицеров, участвовавших в недолгой обороне Сахалина, проверяющие, впрочем, выделяли. Военные следователи, снимавшие показания, были с ним подчеркнуто доброжелательны. Рапорту Ляпунова о присвоении Ландсбергу звания поручика был дан, как объявили Карлу, ход. От «следственных выводов» Марченко, подозревавшем Ландсберга в шпионаже в пользу Японии, отмахнулись. Тем не менее настороженность в отношении бывшего каторжника сохранялась.

– Чем думаете заняться нынче, поручик? – словно невзначай поинтересовался у него штабс-капитан из Особой комиссии во время заключительной беседы. – Надеюсь, вы не связываете своих дальнейших жизненных планов с военной карьерой?

– Не связываю. Ежели претензий ко мне более не имеется, то поеду в Петербург, к семье, – пожал плечами Ландсберг.

– Ваше дело-с! – чуть заметно поморщился военный следователь. – Однако позвольте дать практический совет: не спешите в столицу!

– Отчего же, господин штабс-капитан? Согласно Высочайшего манифеста, мне даровано полное прощение и дозволено проживание в любом городе Российской Империи безо всяких ограничений. Разве не так?

– Всё так, но… Ваши бумаги, господин Ландсберг, направлены в соответствующие инстанции для окончательного решения вопроса. Но ответа рекомендую дождаться все-таки на месте вашего последнего места жительства, на Сахалине. В последние годы, если не ошибаюсь, вы довольно успешно занимались там коммерцией? Вот и замечательно, поручик! Свою преданность престолу на полях сражений вы уже доказали – но далеко не лишним будет, полагаю, проявление патриотических чувств и после войны!

Штабс-капитан кивнул на стопку газет на приставном