ноги на ногу не переступают. А «ваньки» меховыми полостями прикрылись и храпака задают, тяпнувши по четвертинке очищенной. Даже будка перронного кассира рядом с турникетом нынче пустая – не с кого брать гривенники «перронного сбора», заведенного для господ провожающих в прошлом году.

Носков покосился на напарника: у Афиногенова в кармане штанов под белым казенным длинным фартуком, он знал, грелся «шкалик» горькой настойки. «Шкалик» обычно назначался на конец дежурства, когда фартуки и телогрейки повешены на гвоздики в прихожих семейных квартир железнодорожных служащих, для которых прямо в здании вокзала была отведена жилая пристройка. Носильщиков и прочую вокзальную мелкоту в те квартиры, никто, конечно, не поселял – им сдавали койки или углы в казенных «фатерах» счастливчики рангом повыше.

Водку напарники покупали в очередь, однако по неписанным правилам распоряжался ею тот, кто покупал. Сам Носков никогда не важничал, когда Афиногенов находил причину «приговорить» четвертинку пораньше, безропотно доставал водку и прикладывался сам. Напарник же был не из таковских, один раз нынче ночью он уже дал земляку отлуп в ответ на его предложение нутро погреть. Да и второй раз, пожалуй, даст, а отказ получать было обидно. Ладно, мы потерпим, всё одно ночь вместе с постылой сменой когда-нибудь кончится!

Лошади на извозчичьей бирже наконец-то переступили ногами, подняли головы, повернули их в сторону Измайловского: значит, услыхали раньше людей стук копыт приближающегося экипажа. Носков ничего пока не слыхал – хоть и вытянул из воротника худую шею и даже освободил одно ухо из-под шапки-треуха. Только жалобное подвывание ветра в проводах слышалось, да шуршание у афишных тумб.

Но вот в темной пасти Измайловского проспекта мелькнул вдали слабый свет «оглобельного фонаря», коим по распоряжению городского головы, должны были означивать себя по темному времени все ночные извозчики. И некому это было быть, кроме как их долгожданным пассажирам, решил Носков и толкнул локтем дремавшего напарника.

– Кто-то едет, кажись…

Напарник замычал, захлопал глазами, выбираясь из сладкой дремы. Однако быстро вскочил, сдернул тулупчик и стукнул в багажное окошко – не без деликатной почтительности, но так, чтобы багажный кладовщик проснулся. Носильщики, не дожидаясь, пока он отопрет окошко и примет тулупчик, дружно потопали ногами, разгоняя кровь, и двинулись в сторону извозчичьей биржи, подгадывая момент, когда, проехав ее, извозчик подгонит экипаж к невысоким ступеням, отделяющим платформу для экипажей от вокзального дебаркадера.

Так и случилось. Подъехавши к ступеням, извозчик проворно метнулся к задку коляски – распутывать ремни привязанного багажа. Следующим выбрался седок – судя по небыстрым, но уверенным движениям, не пьяный, а просто в возрасте. Выбравшись на мостовую, он подал руку, и следом на землю сошла дама в шляпке под густой вуалью. Ветер тут же заполоскал за пассажиркой черный кружевной шарфик – не иначе, как дамочка в трауре, тут же предположил Носков, уже принимая от извозчика первый чемодан.

Афиногенов же, снявши, как и извозчик, шапку, вопросил:

– К литерному прикажете, ваша светлость?

– Куда ж еще, любезный? – мельком ответил пассажир, самолично вынимая из экипажа явно тяжеленький саквояж желтой кожи и даже отодвигая его подальше от сунувшегося было подхватить поклажу Афиногенова. – Нет-нет, это я сам понесу.

Мужчина сунул извозчику монету, отмахнулся от привычного жалобного прискуливания «прибавить бы, барин, надобно!», подхватил спутницу под локоток и помог взойти на дебаркадер. Разобрав чемоданы и кофры, носильщики обогнали пассажиров и сложили багаж на скамейку у середины перрона, где должен был остановиться вагон литерного состава.

Пассажиры же были встречены дежурным помощником начальника вокзала, самолично вышедшим приветствовать литерных «гостей» в сопровождении двух вокзальных кондукторов с сигнальными фонарями в руках. Мужчина, не отпуская саквояжа, свободной рукой вынул из внутреннего кармана длинного пальто какие-то бумаги, несколько отделил и протянул железнодорожному чину. Бумаги тот глянул мельком, явно просто для порядка, козырнул и тут же вытянул за цепочку часы – хотя и стоял под большими станционными. На тех длинная стрелка почти доползла до самой вершины – значит, литерный должны вот-вот подать. Откозырявши, чин отступил на несколько шагов, чтобы не мозолить глаза литерным «гостям».

Один из сопровождающих помощника начальника кондукторов, повинуясь жесту старшего, Николая Семеныча, побежал, придерживая полы длинной шинели, в конец платформы. И там засвистел в свисток, замахал кому-то фонарем с открытой на ходу заслонкой.

– Ну, вот и все. Прощай, Петербург! – машинально вздохнула Ольга Владимировна Дитятева, поворачиваясь спиной к ветру и пытаясь удержать вуаль и шарфик. – Был ты к нам неласков, Петербург, вот и прощаемся с тобою… А вам, Марк Александрович, искренне спасибо за все! За все, что сделали, и… за то, что хотели сделать…

Сопровождающий Дитятеву граф Ивелич, уловив дрогнувший голос спутницы, успокаивающе слегка сжал ей локоть.

– Ну, полноте, полноте, Ольга Владимировна! Оставьте, голубушка, слезы провожающим! Знаете, на Востоке есть поговорка: разлука дарит остающемуся три четверти горя, уезжающий же оставляет себе лишь четверть… Там вообще есть масса мудрых поговорок и понятий, и мы с Карлом в Туркестанском походе много раз дивились точному восприятию мира восточными людьми и их оценками… М-да, – понимая, что он сказал что-то не то, Ивелич сконфуженно умолк.

– Не смущайтесь, граф. Мне будет очень не хватать Карла, и в оставшейся своей жизни я наверняка часто буду его вспоминать… Восток, говорите? Хотя Сахалин, где мы с ним встретились, тоже далекая восточная окраина, но все ж далеко не та, о которой вы помянули… И вообще, меня сейчас больше угнетает то, что я послушала вас и уезжаю из Петербурга столь поспешно. Настолько поспешно, что пренебрегла старинным православным обычаем и даже не дождалась времени отведения девятидневного поминального обеда. Скажите, Марк Александрович, почему вы настаивали на таком срочном отъезде?

Ивелич, прикрываясь от ветра, раскурил сигару и переступил по перрону так, чтобы дым не беспокоил спутницу. Этот вопрос она задавала ему не в первый раз, а ответ Ивелич мог дать только такой:

– Вы, Ольга Владимировна, последний долг здесь Карлу уже отдали. К чему вам в Петербурге оставаться, жить под прицелом глаз охотчих до чужого горя людей? Те же газетчики продолжают возле вашей гостиницы дежурить, имя Ландсберга в печати полоскать… Не надо было Карлу, конечно, вовсе сюда под своим именем приезжать – да что теперь? Поживете спокойно в Берлине, потом, может, куда еще двинетесь. И я через недельку, много две Георгия к вам привезу. Пусть пока внук бабушку потешит, всё легче ей будет горе пережить…

– Марк Александрович, я уже спрашивала, простите… Но так и не могу уразуметь, почему Карл никогда не говорил мне о мерзком характере Власова? О поисках, о