микроскопической палатке. Ошеломленный, Москвин подумал о макете пещеры в краеведческом музее, о скульптурах первобытных охотников. Покатые лбы. Челюсти, как ковши экскаваторов. Крошечные глазки. Впрочем, глазные яблоки этих существ были больше футбольных мячей. И великаны не являлись статуями, истуканами, кем-то ради бредовой шутки поставленными в тайге. Они дышали, гигантские груди вздымались, ветер раздувал набедренные повязки из метровых лоскутьев древесной коры.

В парализованном разуме Москвина вспыхнуло: «Одежда… каменные украшения на шеях… значит, интеллект…»

Единственная среди исполинов самка, косматая великанша, согнулась и своей колоссальной лапой сгребла путешественника. Он закричал в пятерне, а она стиснула кулак, осторожно, чтобы не раздавить, но заставить замолчать. И Москвин умолк, лишившись чувств, а чудовищная процессия тронулась, побрела на север мимо пустых деревень и болотных нор, и земля содрогалась под их поступью.

– Ушли, горемыки? – спросила водителя автолавки безносая старуха.

– Ушли, – подтвердил он. – Дрыхнут, наверное, уже.

– Кушанье взяли?

– Взяли! – Утром водитель был у кормушки, пропали привязанные к кольям козы, и сало, и рыба, и мешки соли. Вот только в этом году предки побрезговали, не забрали двухметровую куклу, которую шила для них старуха, кожаную куклу, нашпигованную перьями, ногтями и мхом.

– А игрушечку? – словно прочитав его мысли, спросила женщина. – Игрушечку для деток унесли?

– Унесли, – соврал водитель. Два часа назад он закопал куклу в яме, рядом с горячими еще кишками коз.

– Хорошо, – улыбнулась старуха, – будут крепко спать их детки. Под щеку положат да уснут подо льдом. А нам – осень грибная и ягодная, и зима не злая.

Ощетинившаяся прутьями лавка выехала на тропинку. Водитель курил и выдыхал дым в окно. Он думал о том, что снится предкам в их подземных лежбищах.

– А вы видели таких предков, бабушка Айта?

– Никто их не видел из живых, внучек.

– Расскажите еще. Скоротаем время.

– Про прибаутки расскажу…

…Бабулечка оказалась настоящим сокровищем. На память не жаловалась, четверых, по ее же словам, детей воспитала и троих внуков вынянчила. И в избе чисто, натоплено, пироги вкусные, со щукой. Студенты, Владик и Маша, сидели, приоткрыв рты, положив блокноты на скатерть, слушали цокающий говор. Бабулечка, истосковавшаяся в полупустой деревне, все декламировала: то потешку, то прибаутку. Да такие стишки были хорошие, что Владик не сомневался: дети, их слушавшие, выросли славными, порядочными людьми.

– Козочка Людочка по горох пошла. По горох пошла, кашку натолкла. Цыпкам отдала…

Незамысловатые вирши сочинялись народом по всем правилам: с внутренней рифмой, глаголами в активной форме, преобладанием имен существительных. Синтаксические повторы усиливали эмоциональное воздействие ритма, но бабулечка, отучившаяся в пяти классах, не знала таких мудреных слов. Зато знала, как дитятко развлечь, успокоить как, и Владику самому захотелось стать маленьким, посидеть у бабулечки на коленях, полежать в зыбке.

– Там собаки сидят, нипочем им псарь, у собак у тех Псой Собачич царь…

Студенты обменялись улыбками. Не зря тащились на край земли, за леса, за болота! Постучали в приглянувшуюся дверь, объяснили: полевая практика. А им и пироги, и концерт. Преподаватель, ведущий курс «русское устное поэтическое творчество», будет в восторге.

– Надо – ешь, надо – пей, надо – скачивайся, поворачивайся! – Бабулечка, того не ведая, завершила стишок гипердактилической клаузулой и смутилась: – Притомила я вас, молодежь?

– Что вы! – воскликнула Маша. – Нам это все знаете как пригодится!

Она допила остывший чай и бросила взор за окно. Пока слушали гостеприимную бабулечку, запросто пустившую в дом незнакомцев, успело стемнеть. Сумерки окутали деревню.

– Спасибо вам, – сказал Владик от всего сердца. Студенты встали из-за стола.

– Может, ягод поклюете еще? Молочка козьего попьете? Колыбельные послушаете?

– Мы бы с радостью, – честно ответила Маша. – Но последний поезд мимо вас в восемь проходит. Нам бы до ночи в город добраться.

– В Божий путь.

Долго бабулечка махала гостям вслед, опершись о штакетник.

– Замечательная она, – сказал Владик. – Не решила, что мы воры какие.

– Замечательная, – согласилась Маша. Из леса тянуло холодом. Сюда шли – было ведрие, а теперь из сосняка ползла на поветере сизая не августовская чамра. – Токмо у ней шерсть в пирогах.

– «Токмо», – улыбнулся старомодному словечку Владик, который не заметил никакой шерсти.

Они шагали по проселочной дороге вдоль покривившихся заборов. Умолкли собаки, привечавшие их лаем несколько часов назад. Стемнело, но местные не включили свет, и Владик задумался: а были ли в избе доброй бабулечки какие-то признаки электрификации? Он повертелся, выискивая столбы с проводами.

– Кумулятивная композиция, – размышляла вслух Маша; ее одежда, волосы, даже бледный овал лица растворялись в сгущающейся тьме. Был лишь голос, звучащий рядом. – Наследие раешной стихотворной речи. А небылицы какие!

Владику запомнилась одна: про чужих, оказавшихся не чужими вовсе, а своими, родненькими, коренными.

– Условность вымысла развивает художественное мышление, – заученно буркнул Владик и сказал, всматриваясь в силуэты приземистых зданий: – А где все?

Село не выглядело полупустым. Оно выглядело абсолютно заброшенным. Но откуда тогда здесь козы? Владик слышал, как они мекают то ли справа, то ли слева, а то ли вовсе где-то внутри, в тех потемках, что живые русские люди носят, как тяжкое приданое. Скрипели калитки, открываемые незримой дланью; не рукой там, а именно почему-то дланью. И скрип был, как в сказке про медведя с липовой ногой: скырлы-скырлы.

– Заблудились, – встревожился Владик.

– Бывает, – равнодушно сказала Маша, шаркая ногами в кромешной тьме.

Ускорили шаг, но не отстали от докучливых коз.

Маша запела тихо и тоскливо:

– Козынька с чертом блудила, чертенят наплодила, ой, рык а лази мок, чертенят наплодила.

– Погодь, – прервал ее Владик. От станции до избы бабулечки было минут десять ходьбы. Но где ж тогда вокзал? Дорожка, утоптанная копытами, все петляла и петляла, местами утопая в няше и ляге. Раньше, то бишь до высадки в случайной деревне, Владик таких слов не знал, а нонче запамятовал, как звать то длинное, железное, что на перрон придет, в город отвезет.

– Расскажи про композицию! – вдруг жарко выдохнул он и со страхом качнулся к спутнице.

Она ответила неуверенно:

– Фрагментарная… кумуля… забыла…

Голос Маши утончился. Детский голосочек.

– Владик, а Владик, – закапризничала она. – Мне боязно. Я домой хочу.

Он тоже хотел домой. Выхватил из кармана… как-бишь-его…

«Да очнись же, блокнот это!»

Чиркнул спичкой о коробок, в дрожащем свете полистал страницы. Вместо записей потешек и пестушек – бесконечное «мек, мек, мек», выведенное его рукой.

Владик закружился на месте, ища поддержки. Во мраке засверкали глаза: пригоршни красных огоньков. Он вообразил коз в черных венках и черных цветах, с выбритыми болотными знаками на покатых боках, коз-слушательниц, коз-блудниц.

– Домой! – захныкала Маша.

Владик нашел вслепую ее скрюченные пальцы, и студенты побежали прочь; обратно побежали по ворге,