прозрачности. Автомобиль проехал, круша ящики с оборудованием, и скрылся в облаке пыли.

– Вот подонок! Убег!

Галя обронила ружье и нашарила рукой опору. Голова закружилась после выплеска адреналина. Она свалилась бы, если бы не подбежавший Глеб. В его объятиях Галя почувствовала себя ребенком.

– Ты нас спасла. – Глеб гладил ее по волосам и покрывал поцелуями щеки и лоб. – Как ты его! Бах! И мы сразу – на!

– Я домой хочу, – сказала Галя, прижимаясь к Глебу.

– Скоро будем дома, – утешал он. – Я тебя на свидание приглашу, пойдешь?

– Пойду…

Галя отлепилась от груди Глеба, утерла слезы и оглянулась. Лэповцы сняли головные уборы и окружили тела своих товарищей.

– Седой… Серега… Как же так?

Церцвадзе встал на одно колено и поцеловал Блоха в нос.

– Прощай, друг.

– Ничего, пришлепнут гадючье гнездо, это мы вам, пацаны, обещаем.

Муса наклонился, чтобы закрыть мертвым веки.

– Дывиться, хлопци! Дидько, що за?..

Лэповцы посмотрели туда, куда указывал трелевщик Бондарь. Глеб и Галя, держась за руки, подошли к толпе. Все взгляды сосредоточились на убитых конвоирах. Галя не желала видеть вытекшие мозги и желеобразную жидкость на ломе, воткнутом в голову солдата, но и глаз отвести не могла.

Раздвигая бескровные губы, из мертвых ртов выползали жирные черные пиявки. Лишившиеся дома, они вяло извивались на трупах, а затем замирали и усыхали. И уже не шевелились, когда Муса, орудуя щипцами, отнес их в кострище, полил бензином и чиркнул спичкой.

Глава 30

Трупы они уложили на брезент: отдельно – павших товарищей и пса, отдельно – юеров. Юеры тоже когда-то были нормальными людьми, обыкновенными вохровцами, возможно, они даже жалели зэков и не проявляли к ним жестокости; у них были семьи, возвращаясь домой, они играли с детьми и жаловались женам на волчий труд. Ни одному из них не было и тридцати. Яма распорядилась по-своему. Как в дурной сказке, написанной морфинистом, лесной холм заговорил с Золотаревым, и в организмах вохровцев очутились пиявки, подчинившие их волю и превратившие сотрудников ИТЛ в безмозглых убийц. И, понимая все это, Глеб не находил в душе сочувствия к мертвым солдатам. Ему было до слез жаль парней, попытавшихся отбить у юеров Галю. Их и несчастного Блоха.

– Мы вернемся за вами, – пообещал покойникам Муса. Сезонники вооружались, кто ломами, кто баграми, и посматривали на лес, ожидая, что в любую секунду Ярцев приведет подкрепление. Трое бывалых охотников – близнецы Терлецкие и якут Петя – держали наготове экспроприированные у юеров винтовки. Сосредоточенные и мрачные мужики перебегали от палатки к лесовозу и обратно. Никто не паниковал.

– Твой. – Подошедший Муса вручил Глебу топор. Лезвие было чистым, ни крови, ни мозгового вещества. Или это был другой топор, не тот, который раскроил человеческую голову. – Ты хорошо с ним управлялся. – И, хлопнув Глеба по плечу, котловой ушел к складу. На его плече болталось ружье, из которого умница Галя подстрелила Ярцева, дав шанс справиться с негодяями.

Глеб уставился на топор. Кто бы из его московских приятелей поверил, что он, Глеб Аникеев, вступил в стычку с прихвостнями богини Гидры? Выхватил у солдата оружие, с опозданием поняв: выстрели винтовка, и он бы собирал мозги по всей делянке. Напиши он об этом в статье – а он непременно напишет! – какое было бы лицо у Мирослава Гавриловича и коллег? Наш Аникеев? Он же трус, разве нет?

«Трус», – даже мысленно Глеб не спорил с ними. Пару лет назад он защитил девушку от хулиганов. У Дома Аэрофлота на площади Белорусского вокзала вступился за честь подруги – дал кому-то в бубен и сам получил по челюсти. Но то были малолетки, шпана. Короткая неловкая драка не изменила мнение Глеба о себе самом. Может, в состоянии аффекта он и способен на мужские поступки, но в целом… Азатот знает, шершни и оскверненные иконы в древней церкви видели, как Глеб улепетывает. В целом он, безусловно, трус.

Глеб вздохнул, засовывая топор за пояс. Заставил себя улыбнуться идущей навстречу Гале. Она сменила сарафан на брюки и рубашку и в таком дерзком костюме выглядела потрясающе.

– Не передумала? – спросил Глеб.

– Не передумала что?

– Ехать на мотоцикле.

– В седле я буду чувствовать себя спокойнее.

– Езжай впереди, но не отрывайся от нас.

– Мне не страшно, – соврала Галя. – Со мной мой мужчина.

Она положила руку Глебу на грудь. Он взял ее нежно и поцеловал в запястье.

– Надо разобраться, – сказал он, – кто кого спасает.

– Готово! – крикнул, убирая сварочный аппарат, Церцвадзе. Он попрыгал по железному листу, приваренному к раме прицепа. Лист грохотал, но держался. Такой же лист сварщики закрепили на кузове. – До Рубежки доберемся с ветерком.

– Грузимся! – хлопнул в ладоши Вася. – Муса, брось ты эти консервы. Садись к водителю. Ну, не спим!

– Увидимся в Рубежке. – Галя чмокнула Глеба в щеку и побежала к «Ковровцу». Глеб перехватил взгляд Васи: бугор смотрел на Галю с какой-то тоской в глазах. Галя оседлала мотоцикл и надела очки, одолженные у рубщиков.

Под руководством Васи сезонники разделились на две группы: двенадцать человек – в кузов, двенадцать – в прицеп. Глебу достался уголок на конце платформы.

– Придумали тебе кличку, журналист. – Корсар прищурил глаз. – Раскольников.

– Кто таков? – поинтересовался не читавший Достоевского коллега.

– Это из книжки. Чемпион по метанию топориков.

– Все сели? – крикнул Церцвадзе из кабины.

– Ты называешь это «сесть»? – отозвались саркастично.

– Галин, показывайте дорогу!

Галя отсалютовала и тронулась, Церцвадзе поехал за ней. Живой груз тряхнуло, подошвы заскользили по листу.

– Держись за ложементы, – посоветовал Глебу Вася.

– За что?

Вася кивнул на стальные стойки, торчащие по обе стороны от платформ; коники, не дающие пиломатериалам выпасть.

– Это – ложементы, а под нами – лонжероны. Две недели в тайге, ни черта не знаешь. – Глебу показалось, что в последнее время Вася холоден с ним. Он решил, что сейчас не лучший момент выяснять причину разлада, и уцепился за стойку.

Прицеп мотало на бездорожье. Мужики ругались и поминали незлым тихим словом маму шофера. Глеб выкручивал шею, но не видел едущий впереди мотоцикл, не слышал его за шумом большегруза. Пахло перегретым маслом, пыль щекотала слизистую. Лиственницы скрыли лагерь, ставший в одночасье мертвецкой. Небо только начинало сереть – белой ночи сегодня не будет, – а в чаще уже правили полноценные сумерки. Ветви смыкались над укатанной тропкой, образуя туннель. Тени шевельнулись в ернике, малорослый подлесок слился с лесом в единый тревожащий массив.

Никто не разговаривал больше и не ругался, две дюжины мужчин отплясывали