Рука Лены дрогнула, луч заметался по белым личикам. За одиноким окошком шуршала тайга. А заброшенная баня кишела куклами. Лена стиснула фонарь. В истлевших платьицах, с грязными измочаленными кудряшками, десятки куколок висели на бревнах – наверное, приколоченные гвоздями. Фарфоровые лица, чумазые, с капризно надутыми губами. Опущенные веки, задубевшие ресницы. В «Детском мире» таких кукол не продавали. Такими куклами играли барские дочки при царях.

Это было так странно, так неправильно, что Лена попятилась к выходу.

В наплывающей темноте раздался шепоток. Лена охнула и ткнула перед собой лучом. Куклы поменялись местами. Большинство переползло под протекающий потолок, сгрудилось там, как туча насекомых. Лена уперлась лопатками в стену, промахнулась – сенцы были справа, в каких-то паре метров.

Она перевела взор в угол.

Куклы пропали. В тишине гулко билось сердце, а ему в такт откуда-то сверху стучали другие, крошечные сердечки. Лена подняла голову.

Дождь из холодных тел просыпался с потолочин, и маленькие ручки вцепились в Ленины волосы.

…Артур влюбился в Лену с первого взгляда, а разлюбил за десять минут. Разлюбил напрочь, до брезгливости и отвращения. Поезд мчал мимо фиолетовых утесов. Ребята возвращались домой, выболтавшись, вышутившись за неделю. Спали на жестких скамейках, используя рюкзаки вместо подушек.

Артур, единственный бодрствующий в их компании, внимательно разглядывал Лену. Она дремала, обронив подбородок на грудь, и все то, что еще вчера казалось ему привлекательным, сейчас выглядело разрозненно, нескладно. Словно…

Словно Лена не вернулась тогда из леса, словно вернулась совсем не она.

Артур, изумившийся собственным мыслям, уставился в окно. Вспомнил, как Лена нагрянула в лагерь, промокшая до нитки, возбужденная, и потребовала, чтобы парни собирались: она покажет что-то особенное, что-то очень важное в старой бане. Артуру смотреть на руины не хотелось, и он остался у костра, а когда друзья пришли назад…

Артур не знал, как объяснить…

С друзьями пришло что-то еще.

Шорохи, живущие в буреломе. Тени хвойных лап и сучковатых жердей, запах мшистых колод и медуницы, бочагов и обильных грибниц. Струйки холода. То, что стонет и мечется в вершинах деревьев.

Артур снова посмотрел на безмятежную Лену, он убеждал себя: «Мне мерещится, ресницы у нее настоящие, просто слиплись, оттого и похожи на грубые нитки, и это не лишайник на ее скальпе, под жесткими волосами, это тени, она же вся заросла тенями».

Лена подняла веки – по очереди, правое-левое – и уставилась на Артура пустыми, безжизненными, как у посетителя кадатницы, глазами. Тоненькая трещинка рассекала голубую радужку. Лена ухмыльнулась. А по бокам парни заворочались, шурша, как хворост.

За три километра до Красноярска они отвели Артура в тамбур и позволили играть с седой лупоглазой куклой, и пока он играл, янтарные сколопендры лезли из-под влажной ткани в его рукава.

Поезд причалил к вокзалу, выдохнул тьму.

Мальчик на перроне дернул маму за юбку:

– Дяди и тетя взрослые, а тени у них – как у детей.

Мама засмеялась:

– Придумаешь тоже!

Высокая девушка с неправильной тенью посмотрела через плечо. Между ее губами скользнуло и исчезло что-то суставчатое, многоногое.

– Еще, бабушка Айта.

– Еще? Экий ты неугомонный. Ну, слушай…

…Москвин шагал без остановки третий час и прошел бы еще пару километров, но заметил прекрасное место для привала. Весь день он шлепал по болотам и кочкам, а тут очередной виток мирно журчащей реки явил пологий бережок. Он подумал об ужине, и в желудке заурчало. Солнце медленно клонилось к западу, красило горизонт багрянцем. Жара спала, из молодняка повеяло прохладой. Сумерки ознаменовались комариным жужжанием.

Опытный путешественник, Москвин еще не забирался так глубоко в таежные края.

Он разбил палатку, разжег костер. Забулькала тушенка в котелке. Настоящее счастье – ни души на версты и версты. Не считая крикливых птиц, шустрых зайцев, лосей. Лишь тайга шелестит таинственно и в пустынных деревнях гниют избы.

Засыпая, Москвин улыбался блаженно и сыто. Из сна вырвал треск, и ему померещилось, что медведь атакует палатку. Но от сердца отлегло: трещало поодаль. Громко трещало, аж почва вибрировала под спальником. Москвин вылез в ночную морось, посветил фонарем вокруг.

«Дерево упало», – догадался он. Шум стих, он вернулся в палатку и крепко спал до утра.

Ореховая палка щупала тропу, подсказывая, где топь. Рюкзак на семьдесят пять литров гнул плечи. Москвин думал о поваленных соснах, которые нашел в низине. Выкорчеванные красавицы среди необычных ям. Словно поляну бомбили сверху огромными наковальнями.

В полдень Москвин встретил первую машину. Чахлый «газик» припарковался у глиняной косы. Мужичок пил из ручья. Вздрогнул, когда под калошами Москвина чавкнула грязь.

– Фу, леший! Ты какого забрел сюда?

«Газик» был не простой, а модифицированный. Вдоль бортов змеилась колючая проволока, кабину замаскировала решетка, похожая на намордник. К кузову какой-то Кулибин приварил пруты арматуры. Они топорщились, и машина напоминала ежа.

Москвин перевел взор с «газика» на водителя, на болтающийся за плечом карабин.

– Путешествую вот.

Старик утер пот.

– Залазь в тарантас, путешественник. Это автолавка моя, по селам езжу раз в неделю. Хлеб развожу. Отвезу тебя к людям.

– А зачем это? – показал Москвин на пруты и колючку.

– А чтоб ты спросил. Кабанов у лесе мало или что? Медведей? Залазь, хорош лясы точить.

– Спасибо, но там я был. Мне на север надо.

– На север! – помрачнел старик. – А ежели зверье?

– Так у меня свисток есть, вспугну.

– Свистун, мля. – Старик плюнул в ручей и посеменил к странному транспортному средству. ГАЗ затарахтел, рванул по простыне прошлогодней листвы и хвойных игл.

Озадаченный Москвин двинулся сквозь подлесок.

Деревенька в речной излучине казалась вымершей. Ни собачьего лая, ни детворы на немощеных улочках. Ставни заперты, магазин закрыт. Не солоно хлебавши, Москвин устремился обратно в тайгу. Мог расположиться удобно у сельского клуба, но пустая деревня отчего-то внушала страх.

Вновь заквакало болото. Над бочагами роилась мошкара.

Он грыз сухари и уходил в тайгу.

К вечеру похолодало по-настоящему. Ветер кидал в лицо мокроту. Зато разогнал комаров. Продрогший и уставший, Москвин спустился в овражек. Поставил палатку на дне. Громыхнуло. Темнеющее небо прочертила молния. Канонада грома превратилась в непрерывное топанье. Москвин заполз в мешок.

Он проснулся в ночи, потер окоченевшие запястья. Хотелось облегчиться. Москвин выкарабкался из спальника, из палатки. Парусину прихватила тонкая корочка льда. Трава белела инеем. Утихла гроза. Небо постепенно серело. Над оврагом скучились люди.

Москвин застыл. Головы утренних гостей достигали верхушек лиственниц. Исполины стояли, опустив руки по швам, и каждая рука была длиной с легковой автомобиль. Плоские морды наклонились к букашке и его