багермейстер Егорыч верил в Бога. Давно, до войны, он был женат. Вскоре после свадьбы открыл Томе секрет: так, мол, и так, верю.

Тома не поняла:

– Все в них верят. Или… постой… ты служишь какому-то богу?

– Служу. По мере сил. Но дух у меня слабый, пожрать люблю, кирнуть не дурак, мысли злые одолевают, гневлив не в меру.

– Об этом надо заранее предупреждать. – Тома положила ладонь на живот, в котором носила их будущего ребенка. Предупреждать о вере, она имела в виду. Не о выпивке и не о горячей руке суженого. – И какому богу ты служишь?

– Бог один. Он все создал. Наверное, и Азатота с Ктулху.

– Так ты что… – обалдела Тома. – Ты про Христа и всякое такое?

– Всякое такое, – согласился Егорыч.

Тогда Тома впервые посмотрела на него так, как бесчисленное количество раз будет смотреть позже в течение их недолгой совместной жизни: с презрением.

– То есть из всех богов ты выбрал единственного бога, которого никто не видел? Который даже после Сдвига не спустился с облачка? Бородатого еврейчика? – Она ненавидела евреев.

– Может, я выбрал. Может, он меня.

Тома смеялась, хватаясь за кругленький живот. В сорок четвертом ей по ошибке прислали похоронку – убитый красноармеец был полным тезкой Егорыча. Тома не носила траур. К возвращению Егорыча с фронта была уже замужем. На отца своего ребенка посмотрела, как на натурального мертвяка, выползшего из могилы. Дочь Егорыча не признала. Государство почесало мудя и оставило все как есть. И стал Егорыч бобылем.

Его семьей была его команда. Вот кто багермейстера называл батей. Ну и Господь Бог сопровождал Егорыча, сидел с ним в окопе под Сталинградом, горел в танке, очищал от дьявольских паразитов купеческие склады. А в Яму Бог с Егорычем не поехал. Оставил его.

Не было в Яме Бога. Вернее, был свой жестокий языческий божок.

Егорыч поднял взгляд к платформе, нависающей над картой намыва. Высоко вверху божок оперся о планку заграждения и наблюдал за каторжанами. Раньше он был рецидивистом, нынче – узурпатором в маленькой колонии. Он желал сломать волю людишек, копошащихся внизу. Лишить Егорыча веры: в Бога, в то, что мальчик жив.

– Хрен тебе, – процедил багермейстер. Под ребрами кольнуло. В последнее время там часто кололо и ныло. Мотор, служивший верой и правдой пятьдесят лет, барахлил. Багермейстер сунул пятерню под грязную майку, помассировал грудь, призывая: терпи, глупое, дождись мальчика, а там хоть взорвись. Егорыч перехватил озабоченные взгляды команды, убрал руку. Солнце било в спину божка, превращая темный силуэт в подобие идола, водруженного на платформу.

«Пусть убьют, – решил Егорыч. – Пусть скормят чудищам, не присягну Антихристу».

– Уже присягнул, – сказала Тома, материализуясь на палубе. Бывшая супруга раздобрела. Во рту сверкали золотые коронки. – Что ты копаешь для него, дурень?

– Изыди, – шикнул Егорыч.

– С кем ты разговариваешь, бать? – встревоженно спросил гидротехник Кандыба.

– Сам с собой…

– Может, покемаришь?

– На том свете покемарим.

– В аду, – проворковала Тома. – Там тебе заготовлено теплое местечко.

Егорыч плюнул в бывшую. Кандыба посторонился.

«Ад – это здесь. Пекло или чистилище…»

Багермейстер оглянулся. Самоходный земснаряд очищал затопленную часть котлована. Принцип работы был прост: вакуумметр определял концентрацию грунта и подсказывал степень нагрузки. Оператор погружал на дно всасывающий агрегат, включал двигатель и редуктора. Созданный в трубе вакуум помогал качать смесь воды и грунта. Рефулерный насос пыхтел, транспортируя пульпу на берег, постоянно углубляя дно.

С кормы «Ласточки» то опускался в темное озеро, то выныривал, истекая потоками воды, ковш землечерпалки «Пятилетка». Нос судна удлинялся железной мачтой, увенчанной вращающимися лезвиями. Фрезерный рыхлитель сейчас бездействовал. Как хотелось бы Егорычу насадить на фрезу божка-Золотарева!

Но бригадир был не один. С покосившихся мостков эстакады за каторжниками следили вечно бодрствующие конвоиры. Вблизи они напоминали упырей. Восковые лица, красные от лопнувших сосудов глаза. И где-то рядом ждали ужина ручные чудища Золотарева…

Егорыч вытер пот. Подошел Клим, речник, которого во время оно Ярцев, тогда не ставший Золотаревой куклой, клялся посадить на нищенскую зарплату и уволить за пьянство. Клим больше не пил, часто облизывал губы, а во сне плакал.

– Что там, батя?

– Где?

– Вон там.

На берегу, в нескольких метрах от воды сгрудились каторжники. Бросили лопаты, кирки и кувалды и изучали что-то, заслоненное их телами. Заметив несанкционированное сборище, конвоир вскинул винтовку.

– Рыть!

Каторжники не отреагировали. Егорыч, напрягший зрение, узнал кладовщика и латыша-плотника. Здоровенные мужики, им бы взять кувалды и крошить черепа упырей. Но страшная сила Ямы лишила их воли, сделала маленькими и слабыми.

Конвоир спрыгнул с эстакады в грязь, дал команду. Другие упыри направились к берегу. Егорыч бросил взгляд на платформу. Золотарев тоже наблюдал за происходящим.

– Чего встали? – рявкнул конвоир. Каторжники будто слов не находили, чтоб объяснить причину, по которой они нарушили дисциплину. Конвоир проследил за их взглядами и весь вытянулся.

– Хозяин! Хозяин!!

Солнце ослепило Егорыча, он сощурился. Платформа опустела.

– Я посмотрю, – сказал Егорыч.

– Может, не стоит?

Егорыч спрыгнул с палубы – на доски, крепящиеся к протянутому по воде пульпопроводу. Трубы, доски и поплавки образовывали что-то вроде узкого понтонного моста между «Ласточкой» и сушей. Егорыч пересек его, растопырив для баланса руки, оскользнулся на глине, припал на одно колено и выпрямился – все это он провернул, не сводя с каторжников глаз. Лишь единожды он опустил взор: на утопший в суглинке стержень – отработанный бур. Схватить бы его и понести христианство язычникам. Пятнадцать лет назад на парующих едкими испарениями болотах Егорыч положил немало таких вот упырей, бывший своих ребят, которым перекроили мозги инопланетные «звездочки».

Но багермейстер перешагнул бур, смирил порыв. Золотарев и его свита неслись к толпе.

– Назад! – махнул стволом винтовки конвоир. Мужчины расступились, и Егорыч увидел, что они искали в Яме все это время.

Лопата каторжника впилась в почву, и слой земли отвалился, обнажив фрагмент лица. Лицо было огромным. Спустя десятки тысяч лет – почему-то багермейстер был уверен, что именно столько или дольше исполинская тварь провела под рекой – солнце коснулось своими лучами серой шкуры. Все, что вышло наружу, – прикрытое кожными складками глазное яблоко. Веки без ресниц.

Комья глины липли к углублениям плоти. От одного края до другого сомкнутая щель была длиной с человеческую руку. Сам глаз, прячущийся под кожей, – величиной с окно. Если бы сейчас веко поднялось и исполин посмотрел на Егорыча, у багермейстера случился бы инфаркт.

– Посмотрела, – услышал Егорыч голос Томы. – Это самка.

Тварь была погребена под Ахероном, а прежде – под Леной. Лицо – в осыпавшемся склоне, голова – в истоптанной сапогами земле, тело – в