после смерти отца? В Анку? Вчера она принесла в горы мешочек картошки и немного овечьего сыра. «Не знаю, Дино, приду ли я еще, — сказала она. — Немцы уже в Микулаше». Анка Иванчова… Господи боже, пустите меня! Пустите меня! Пустите меня, говорю, я не выдержу больше, убью-у-у…

Трое навалились на него:

— Замолкни, чтоб тебя! Лежи, не шелохнись!

Он дергался, лягался, плевался им в лицо пеной и грязным зернистым снегом.

— Убью, всех вас поубиваю, пустите меня!..

Мать с маленьким братом он нашел на пепелище. Она ворошила золу грабельками — бог знает, что она в ней искала. Увидев Диониза, она закричала и непроизвольно прижала к себе малыша.

Он спросил про Анку. Мать молчала, несколько раз открывала рот, но не произнесла ни звука. Стояла и грязной, почерневшей от сажи рукой гладила по голове своего младшенького. Дино увидел под черными пальцами что-то белое, но не понял, что́ это.

Только потом, через полгода, когда он заглянул на несколько часов домой, он понял, что под пальцами матери белела прядь волос мальчика. В ту ночь у восьмилетнего брата поседели волосы на макушке.

* * *

Дино Слимак… Во время восстания он научился нескольким русским словам, а в ту страшную ночь — неуемной, обжигающей ненависти. Он мечтал не о трактире, как Мартин из Цитар, — он мечтал о мести, хотел бить врагов и верил, что он окружен ими.

Не раз у Эрнеста вертелось на языке: «Послушай, Дино, давай поговорим откровенно, по-мужски. Я верю, что ты честный, принципиальный и преданный своему делу партиец, но вижу и то, что у тебя шоры на глазах. Если ты их не снимешь, ты много еще наломаешь дров и подорвешь свой и наш авторитет. Опомнись, Дино, перестань выискивать врагов. Вокруг тебя люди, пойми это и веди себя по-людски».

Но когда он стоял лицом к лицу с этой кожаной курткой, которая напоминала ему рубаху кающихся средневековых пустынников, когда он снова слышал это резкое, хлесткое «понятно?», он говорил себе: «Подожду, сейчас еще не время».

Однако подходящее время никак не наступало, а отношения между Эрнестом и секретарем все ухудшались.

Не дают мне слова в районе, Маргита. Секретарь извлек на свет первого Таниного мужа и этим заткнул мне рот словно кляпом. Я согласился на третий тип и соглашусь на что угодно, даже если он решит, что нам нужно на Задворье выращивать крокодилов.

В конце концов, я обыкновенный человек, а Таня ни в чем не виновата. И в том не виновата, что кто-то способен воспользоваться ее бедой. Я ее люблю, она моя жена, она ждет моего ребенка, и я хочу, чтобы она родила его в покое.

Клянусь, что не скажу ей ни слова о том, что мне сегодня сказал Слимак, но я предчувствую что-то недоброе. Я еще не знаю, что это и как бороться с этим, и уж вовсе не знаю, что делать, чтобы не стать подлецом, механической игрушкой, которая кивает головой, когда в нее бросят монету. Неужели ты станешь кивающим болванчиком, Эрнест Гривка?

* * *

Гривкова завернула остатки хлеба и копченого сала, положила кувшин в корзину и кликнула Еву, которая рвала незрелый шиповник неподалеку.

Эрнест глядел на поля. Милан понимал: это он оценивает, сколько сегодня сделано, чтобы вечером позвонить в район и доложить, как идет жатва. Дела шли неплохо. В Корыте, как видно, все сжато полностью, к вечеру будет покончено и с Пригоном. Тут Эрнест взглянул на Глубокую и выругался. Над Глубокой светлело большое, еще не сжатое пшеничное поле.

— Ондрей Грофик! — сказала Гривкова, перехватив его взгляд. — Этот за косу еще и не брался, и бог его знает, когда возьмется.

— Надо же, какая сволочь! — отвел душу Эрнест.

С Ондреем Грофиком, Агнешиным мужем, у местного народного комитета одни неприятности. В этом году Ондрей не сумел набрать себе жнецов в деревне: мужики были на заработках, рабочих рук на жатве не хватало. Пришлось Ондрею искать жнецов в Горняках. Он нанял три пары и жницу для себя. На Агнешу он в этом году не рассчитывал.

Приближалась жатва, хлеба побелели, дозрели, и вдруг горняковские возвращают задаток с письмом, что не придут. Им подвернулась работа ближе к дому.

Ондрей ругался, грозил вызвать их в суд, но от этого ему было не легче. Другие уже жали, а его хлеба стояли на корню. Крестьянская комиссия предложила ему помощь: когда скосит свое кооператив, можно будет послать одну сноповязалку на грофиковское поле.

И тут Ондрей рассвирепел:

— Та-ак, мое, значит, напоследок? Я, Грофик, должен ждать, пока сожнут голи перекатной? Да пусть лучше весь мой хлеб осыплется! С голоду не помру, у меня, слава богу, в амбаре еще прошлогоднего полно!

Ему пригрозили:

— Хлеб нужно убрать. Не хочешь нашей помощи — не надо, на коленях просить тебя не станем, но хлеб ты сожнешь и поставки сдашь.

Агнеша пришла в народный комитет с плачем:

— Вправьте ему мозги, уговорите его! Что со мной будет, если я выйду жать? Работе конца не видно…

Эрнест, Яно Мацко и старый Шишка пошли к Ондрею. Тот наорал на них:

— Это мой хлеб, мое поле! Ваш трактор я на него не пущу, лучше спалю пшеницу на корню!

Агнеша заходилась от слез, умоляла его хоть раз, единственный в жизни раз, подумать и о ней.

— Дохлятина ты! — бросил он ей. — Другие бабы в горах лес валят, и ни черта им не делается, а ты от любой работы шарахаешься!

Агнеша металась от дома к дому, искала жнецов и жниц. Наконец ей удалось умолить три пары, согласились Репик, Тудец и Байзик с женами.

— Поможем тебе, выручим, свои ведь люди. Но сначала нужно сжать свое.

Однако жницу для Ондрея Агнеша так и не нашла. А когда Гривкова, которая на все это не могла спокойно смотреть, предложила свою помощь, Агнеша разрыдалась.

О Гривковых Ондрей и слышать не хочет, а Маргиту он бы гнал со своего поля косой.

* * *

— Пятнадцать гектаров! — По дороге из Корыта Эрнест никак не мог успокоиться. — Жатва кончается, а тут пятнадцать гектаров еще стоят на корню.

— Неужто на него управы не найдется? — спросила Гривкова. — Неужто никто не может ему приказать как следует?

— Как же ему прикажешь, барану упрямому? — закричал Эрнест. — На колени мне, что ли, перед ним падать? Не хочется шум поднимать, вызывать его в полицию, но, видно, придется. В конце концов все падет на мою голову…

— На твою? — удивился Милан. — А