Лабудовой крестьяне не работают на полях, они толпами уходят на стройки, на заводы — кто где устроится.

Гурчик работает в Партизанском, сыновья Шишки — на ирригационных работах, Палуш оставил поле на Магду и ушел работать в Новаки. Ондрей Янчович тоже ушел из местного национального комитета, теперь он заместитель директора машинно-тракторной станции, а председателем комитета стал Мико. Эрнест остался секретарем комитета, он же и председатель парторганизации и председатель кооператива. Он предлагал избрать председателем кооператива Яно Мацко, но тот отказался, сказал, что тоже подается на заработки.

У нас идти на заработки некому, и мама откладывает каждый геллер от пенсии за отца, чтобы платить за пахоту и сев.

— Раньше люди уходили на заработки потому, что у них земли не было. Теперь они уходят потому, что у них есть земля, — жаловалась она Эрнесту. — Твои тракторы всех нас из деревни выживут.

А Эрнест ей:

— Что ты каркаешь, Маргита? Если бы люди взялись за ум, то и поля бы свои обработали, и на заработки можно было бы ходить, — и он снова начал свое про общий сев.

— Ты все что-то мудришь, — проворчала она. Общий сев ей тоже был не по душе.

Теперь уже кооператив назывался не машинный, а единый сельскохозяйственный кооператив первого типа. Лучше всех в нем жилось тем, кто получал твердый ежемесячный оклад: Балажу, двум конюхам, женщинам, работавшим на свиноферме, и Силе.

Вот чертов Сила! Эрнест его не выдал: нечего, говорит, подымать шум из-за непутевого мальчишки. Вот так у него всегда, у Эрнеста, я бы ему показал, этому непутевому! Теперь Сила ходит в помощниках у трактористов, иногда его пускают за руль, и он раздувается от гордости — того и гляди, лопнет. Шкалакова работает на свиноферме, у Силы твердый оклад… А я должен корпеть над дурацкими сочинениями, для меня у Эрнеста не нашлось работы с постоянным окладом: «Ты давай кончай городскую школу, потом ветеринарный факультет», — а мама откладывает каждый геллер от пенсии на пахоту. Пожалуй, она права: Эрнестовы тракторы всех нас выживут из деревни.

* * *

Уже смеркалось, а в тетрадке у Милана было лишь несколько предложений, и то перечеркнутых. Сочинение на близкую ему тему не получалось. Правда, он мог бы написать: «Тракторы и прочая сельскохозяйственная техника помогают нашим крестьянам, и поэтому крестьяне могут уходить на заработки», но тогда нельзя говорить о добросовестном труде на полях, а учительнице подавай именно добросовестный труд.

Они уже писали о горняках, токарях, сталеварах и о строителях, и везде нужно было писать о добросовестном труде, иначе учительница подымала крик, что ученики не ценят труд тех, кто на них работает.

И о своей помощи на весенних полевых работах Милан не мог писать. Этой весной он палец о палец не ударил по хозяйству. Какая там помощь, если он до ночи сидит над домашними заданиями?

«Не стану же я писать, что вожу в район письма!» — вздыхает Милан. Письма, письма — эта роль связного прицепилась к нему как репейник. В кооперативе, видимо, забыли, что есть на свете обыкновенная почта: «Милан сбегает, Милан привезет, Миланко, загляни к секретарю…»

И в районе его называют не иначе как связным. «Пришел лабудовский связной, есть у нас что-нибудь для Лабудовой?» — кричат секретарши, и в самом деле всегда что-нибудь да найдется.

Милан вырвал из тетради исписанный и исчерканный лист, решительно написал на чистом листе: «„Спортивные площадки оживают“ — попытка репортажа» — и стал вспоминать, что им велели писать на эту тему во вступлении, в основной части и в заключении.

* * *

Новую школу собирались торжественно открыть 1 Мая. Срок был вполне реальный, потому что еще до наступления зимы школа стояла под крышей, с дверями и с окнами. Теплая солнечная осень была благоприятной для строительства, чего не скажешь о дождливой весне.

Строители старались уложиться в срок уже хотя бы ради маленькой директорши, которая всячески их опекала. Четверых, приехавших издалека, она поселила в бывшей своей учительской квартире и организовала для них что-то вроде столовки. Мама Миттермайерова — кухарка на общественных началах — варила им обеды и ужины.

Но штукатурка ни за что не хотела сохнуть в дождливую погоду, краска вздувалась пузырями, не раз приходилось обдирать и заново красить целые стены.

— Хоть убейте нас, но к Первому мая не получится, — заявил прораб в середине апреля, и Таня скрепя сердце перенесла открытие на 1 июня — Международный день ребенка.

На открытие собралась вся деревня, хотя школу еще не привели в порядок. Каменщики не успели залить дорожки цементом, убрать обломки кирпича и черепицы. Празднично одетые дети перепрыгивали через доски, заляпанные раствором, и на их туфли налипали куски известки и сырой песок. Но это была красивая современная школа с четырьмя светлыми классами, спортзалом, учительской, кабинетом директора, учебными кабинетами и двумя квартирами — для директора и одного из учителей. Здесь пахло цементом, свежей краской окон и дверей, острым сырым запахом новостройки.

Люди повалили гурьбой на осмотр нового красивого здания. Они подолгу вытирали ноги о рогожку перед дверями, чтобы не запачкать черно-белую плитку в коридорах. Они почтительно прикасались к кафельным стенам и никелированным кранам в умывальной комнате.

Маленькая беременная директорша открывала классы, спортзал, кабинеты. Каждый ее шаг, каждое движение и взгляд говорили о том, что она гордится этим светлым зданием, полным веселого детского щебета.

Она показывала школу, как мать показывает ребенка людям, которые сомневались в том, что он появится вообще на свет. И вот он родился, здоровый и красивый, и мать светится счастливой гордостью.

В классах была новая мебель, зеленые парты на металлических ножках, подвесные доски; с потолков свисали лампы в белых абажурах, а на паркетном полу прыгали солнечные зайчики.

— Отличная школа, — похваливали лабудовчане. — И, подумайте только, все за государственный счет, нам она ни геллера не стоила.

Агнеша Грофикова шептала Гривковой:

— Дожить бы до того дня, когда и мой…

— Доживешь, доживешь, — успокаивала ее Гривкова, тоже шепотом. — Главное, побереги себя, и все будет хорошо.

Агнеша ждала ребенка. Она теперь часто навещала Гривкову, часто сиживала на лавке у нее на кухне, вся просветленная тем особым внутренним сиянием, которое свойственно лишь ждущим ребенка женщинам, глядела на приятельницу ясными, преображенными глазами, шептала:

— Последыш мой, последний, Маргитка. Может, и не останусь я одинокой на старости лет.

А Гривкова ей:

— Не останешься, Агнешка, все будет хорошо, ты только будь поосторожнее, побереги себя…

— Значит, все-таки получили мы новую школу, — говорили лабудовчане.

Сколько лет