— Не бери на понт, мусор…

— Что?!

— Это я не вам…

Шакшука

Небо Иерусалима в то утро было цвета похмелья, но солнце огромной яичницей постепенно стало высовываться из туч сушняка и головной боли. Я брел под этой шакшукой и мечтал, что небо сейчас упадет на землю и я эту шакшуку съем. Но черта с два. Наверняка ты со своим вторым похмелялись с утра под яишенку. А я же шел твои письма разбирать. Их, кстати, стало еще больше. Так что, когда я вышел на свет божий из твоей же почты на Агриппа, 42, шакшуки на небе уже не было, осталась только головная боль. Я прям видел, как ты, ну или тот, другой, собирает мякушкой хлеба остатки шакшуки с неба и, отправляя их в рот, ржет надо мной: не путай божий дар с яичницей! А другой, ну или ты, смотрит на меня, прячущего за пазухой кучу неотвеченных писем, и безучастно зевает, мелко крестя широко распахнутый рот с божественно-безупречными зубами. Ну или с дьявольски-безупречными. Наверняка у вас и стоматолог один.

А небо Иерусалима к вечеру стало похоже на старую чугунную сковородку, и эта сковородка гудела в моей голове при каждом шаге. А шагал я в бар, мечтая обменять пару-тройку мелодий Гонсало Рубалькабы на средиземноморское жаркое от нашего повара Матана. Кстати, ты знаешь, что в состав «меурав ерушалми» входят куриные пупки? Пупки, которых нет в природе, но в состав иерусалимского жаркого они входят! Вообрази — как пел когда-то Джон Леннон в Imagine. Рубалькаба сотворил, пожалуй, лучшую версию этой мелодии, а ее исполнение обещало мне завтрак, обед и ужин от Матана, который очень любил кубинского гения. Матан и сам был похож на Рубалькабу, ну, на такого Гонсало Рубалькабу, который переболел в детстве оспой. Поэтому Матан был похож еще и на кекс с изюмом, из которого выковыряли весь изюм. Но под Joao Рубалькабы с Матаном, похожим на Гонсало Рубалькабу, который переболел в детстве оспой, можно было и кубинского рома выпить — ну, если никакой запары на кухне не будет, — а тогда, глядишь, и иерусалимское небо превратилось бы во что-то более приличное.

Под небом (ну или над небом — об этом даже БГ с Хвостом спорили) есть две иллюзорные вещи: куриные пупки и Бог. Это тебе любой Кант скажет. Ты меня мало в тот момент интересовал, а мечты о «меурав ерушалми» и стакане рома разбились о закрытую дверь бара. Прорвало канализацию. И небо Иерусалима стало цвета дерьма, как будто это там у тебя наверху прорвало, а не в моем баре.

Знаешь, почти все можно понять. Ну кроме тебя. Что пути твои неисповедимы, я помню, но почему ты не дал мне в тот день опохмелиться? И про пупки куриные тоже хотелось бы выяснить все. Они есть? Или их все-таки нет? А еще вот что мне интересно: какого цвета будет иерусалимское небо, когда меня убьют?

Бог устал нас любить

Кстати, те, кто меня убьют, — они не верят в тебя. И они не боятся тебя. Зато они боятся меня. И поэтому собираются меня убить. Во имя тебя, которого они не боятся и в которого они не верят. И все для того, чтобы остальные продолжали тебя бояться и в тебя верить. Ну тут хотя бы какая-то логика есть. Я про убийц.

А тебя можно объяснить только одним: тебе скучно. Тебе охрененно скучно. И ты развлекаешься как можешь. Вместе со своим вторым.

Вы с ним спорите — на щелбаны. Или на выпивку.

— Спорим, этот божий человек сына своего зарежет во имя меня?

— Родного сына?! Зарежет?! Спорим!

— Спорим, я заставлю этих девок отца своего трахнуть?

— Да ему сто лет! Вернее, уже сто лет, как у него не стоит!

— С нами божья сила!

— Спорим!

— Эй, вставай! Вставай давай! Вода уже здесь!

— Какая вода?! Отстань, ради бога, — у меня голова болит.

— Вставай, говорю!

— Ох, ни хрена себе. Что это?!

— Потоп! Всемирный! Ты что, вообще ни черта не помнишь?

— Не-а… А люди где?

— Люди?!

— Н-да… Ну и бог с ними. Все равно они были… ну, это… нечестивые. А это кто там?

— Это Ной. Ты вчера решил, что он праведник. Вон он к горе Арарат сейчас причалит.

— О! Как же я мог забыть! Ты же мне еще бутылку коньяка торчишь!

Ну и в процессе опохмелки:

— Слушай, неудобно как-то получилось. Ну, с людьми с этими… может, ты им объяснишь, что это я все ради их блага?

— Как я им это объясню?!

— Ну, не знаю… как-нибудь… типа — я любовь, а они сами во всем виноваты… а я тебе за это разрешу придумать лифчики пушап, вибраторы и трансгендеров…

— Трансгендеров? Это что еще за хрень?

— Ну это когда мальчик девочкой становится. И наоборот.

— Так это же против всех божеских законов?!

— Ну вот поэтому ты этих самых трангендеров придумаешь, а не я.

Ну и дальше пошли на щелбаны спорить. Или на выпивку. Это как в теории кварков. Авраам, ну, который сумасшедший профессор Гарварда, после того как он выкинул из головы совершенно сумасшедшую идею не пить, мы с ним не только пили частенько, но и подружились. Так вот, профессор Гарварда Авраам рассказал мне, попивая водку из футляра для пенсне, что эту самую теорию кварков придумал Макс Планк. Придумать-то он ее придумал, но она была настолько неправдоподобной, что он сам в нее не верил. А Эйнштейн, хотя ее не придумывал, — верил. И потратил несколько лет, чтобы убедить Планка, что его теория верна. При этом саму теорию кварков в мире понимают только три человека: Планк, Эйнштейн и Авраам. Я лично понял только одно: кварки — это какая-то странная штука. Типа тебя. Кварки нельзя увидеть, но в кварки можно верить. А можно не верить. И еще само существование этих кварков как-то зависит от того, верим мы в них или нет. Я же говорю, странная штука какая-то. Вроде тебя.

Пока Авраам мне все это рассказывал, богомол Рома продолжал фальшиво убеждать мир, что All you need is love. Авраам сокрушенно покачал головой и пожаловался мне на этого богомола: то соль-мажор, то ля-мажор — вместо ми-минор. А Роме сказал: убейся ап стену. Ну, в смысле: переходи в параллельный минор в припеве. А потом и вовсе отобрал у него гитару. Бережно перелил содержимое футляра для пенсне