Или девяносто пять. Не знаю точно. Я их пять раз пересчитывал, не знаю зачем. Дважды получалось девяносто пять, а три раза — девяносто четыре. Так что скорее всего девяносто четыре. Пятьдесят бумажкой и сорок четыре шекеля мелочью. Ну или сорок пять. Хотя без разницы, конечно: душу не спас, в плейстейшен продул, деньги просрал. Правда, у тебя обычно еще хуже получалось: то город вместе с людьми уничтожишь, то вообще Всемирный потоп устроишь. От меня все-таки польза какая-никакая есть: у Алекса и его мамы унитаз заработал.

Я вот еще все время думаю: если бы ты был на моем месте, ну то есть на своем, — трахнул бы ты маму Алекса или нет? Ту, у которой солнце медом текло по волосам и падало на плечи? Хотя мне нельзя о ней думать. Не знаю почему, но нельзя. Поэтому я думаю о глазах Даши. Цвета счастья и магии.

В любой непонятной ситуации вари борщ

В любой непонятной ситуации вари борщ — так говорила моя бабушка. Как прожить две недели до зарплаты на девяносто четыре шекеля, было непонятно, и на девяносто пять — тоже непонятно, и я решил сварить борщ. Нет, не так. Я открыл дверцу холодильника и тупо рассматривал его содержимое, мечтая о бабушкином борще.

В холодильнике было два пельменя, баночка засохшего хумуса и огромный том Канта. Он мне достался от прежних жильцов, мне Ави квартиру так и сдал — с Кантом в холодильнике. А вот откуда там взялся хумус — не знаю.

В любом случае из этих ингредиентов даже моя бабушка не смогла бы сварить борщ. Я извлек на свет божий заиндевевшего Иммануила и выкинул хумус. Пельмени выглядели ненамного младше философа и отправились вслед за хумусом.

На протяжении первых трех килограммов книги Кант доказывал, что тебя нет. Достаточно убедительно. Потом вдруг разрешил тебе быть. И тоже достаточно убедительно. Прежние жильцы Канта не только читали, но и комментировали. Пометки в книгах — это забавно. Такая наскальная живопись нашего времени.

Черным маркером поверх доказательства Канта было написано: утконос — единственное доказательство существования Бога. А ниже другой рукой и другим цветом дописано: а еще пиво, особенно темное. На следующей странице еще один апокриф: про метафизику не говорят, про метафизику пьют. Я отправил Канта обратно мерзнуть, а сам стал собираться в банк — просить «минус». Надо как-то протянуть эти две недели. У самого порога я вдруг засомневался, почти бегом вернулся к холодильнику и открыл дверцу. Кант был, а вот пива не было. Ни темного, ни светлого — никакого. Значит, и тебя нет. Как и борща.

Ну а если этот самый Кант из моего холодильника прав и ты все-таки есть, то мы скоро встретимся. Вот убьют меня через три часа и тридцать восемь минут — и мы встретимся. Ну, так Кант из моего холодильника сказал. И если ты не будешь знать, что тебе со мной делать, — а ты наверняка не будешь знать, что со мной делать, ты и при моей жизни не знал, что со мной делать, — в общем, я скажу тебе: в любой непонятной ситуации вари борщ. А еще объясню, что про метафизику не говорят — про метафизику пьют. И закусывать всю эту метафизику лучше всего борщом. В идеале — борщом моей бабушки.

Место по имени место

Я опять шел по улице Бен-Йехуда. На этот раз в банк — просить денег. Как там у тебя? Хлеб наш насущный даждь нам днесь я и проценты буду платить по двадцатым числам яко на небеси и на земли и кредит закрою не позднее чем через двенадцать месяцев после подписания договора ибо твое есть царство и сила и слава вовеки.

Бен-Йехуда не изменилась. С места взрыва убрали цветы и свечи, кровь отмыли, кафе отремонтировали, и там уже снова сидели люди. Даже название осталось прежнее —

. Место. Местечко.

В местечке по имени Место жили-были евреи. Евреи, в общем-то, — люди. Только они — евреи.

В месте по имени Место всё всегда делали вместе. Жили, пили, любили. Евреи же тоже люди. Только они евреи.

В местечке по имени Место искали место под солнцем. Прабабка одежду шила, прадед учил слово Божье.

В месте по имени Место все верили в Бога. А как же иначе? Люди.

Там родилась моя бабка. Имя ей дали — Сара.

В Место пришли фашисты. Вроде бы тоже люди. Только они фашисты.

Фашисты верили в Бога. А как же иначе? Люди. С верою в Бога в обоймах, с именем Бога в петличках.

И, помолившись Богу, фашисты евреев убили. А тех, кого не убили, — в специальное место согнали. Освенцим.

Место для всех евреев. Евреев со всех местечек.

Бог смотрел на все это. Смотрел как всегда — молча.

Прадед не простил Богу — того, что он там увидел, в этом специальном месте.

Он, что учил евреев вере в единого Бога, — не смог больше верить в Бога.

Прабабка — жена прадеда, мать моей бабушки Сары, — тоже видела это. Тоже видела Бога. Бог держал в руках четки. Бог пересчитывал трупы. Десять. Сто. Триста. Тысяча. Тысяча тысяч. Сбился. Неважно. Продолжим. Это он смерти. Смерть улыбнулась катаной. Смерть козырнула косою. И они продолжили с Богом. С Богом, тысяча тысяч один. С Богом, тысяча тысяч тысяч. С Богом. С Богом. С Богом.

Прабабка — жена прадеда, мать моей бабушки Сары, — не перестала верить в милость этого Бога.

Кто из них прав — не знаю. Обоих фашисты убили. Люди людей убили. Под мерный стук четок Бога.

Выжила девочка Сара. Нет, Бог не спас. Он ошибся. Просто сбился со счета.

Выжила девочка Сара. Остались цифры на теле. Отметины четок Бога. Бог продолжил быть Богом.

В месте по имени Место на улице Бен-Йехуда евреи кафе открыли. Евреи, в общем-то, — люди. Только они — евреи. Так что все было кошерно.

В месте по имени Место пластинкой пел Стиви Уандер. Стив — не еврей, но клевый.

Не каждому удается родиться в жизни евреем. Кто-то рождается негром. Кто-то слепым всего лишь.

Тут уж как Бог позволит. Или как кости лягут. Четки в руках у Бога.

В место по имени Место на улице Бен-Йехуда пришло двенадцать евреев.

Евреи покушать любят. Евреи же тоже люди. Только они — евреи.

В место по