написано «праотец Авраам» — я бы меньше удивился. В общем, оказывается, этот самый Авраам, который Уотсон, вместе с Гарвардом нашел и расшифровал какие-то математические модели в ДНК человека. И там на древнеарамейском было написано: «Здравствуйте, дети мои. Это Яхве, единый истинный Бог. Вы нашли тайну творения. Теперь поделитесь ею спокойно с миром». Он и поделился — за что его и выгнали из Гарварда. Тогда он приехал в Иерусалим и стал здесь делиться со всеми. Разумеется, здесь ему тоже не поверили. Так уж сложилось, что в Иерусалиме вообще пророкам не всегда верят. Тогда-то Авраам и решил, что Бог избрал нас в качестве клоунов. Ну или он это тоже в ДНК прочитал — я до конца не понял.

А вот у богомола — кстати, выяснилось, что его зовут Роман, — была другая версия происхождения человеков. Он считал, что у Бога (ну, у тебя то есть) была собака, и, когда тебе захотелось на море в отпуск, ее не с кем было оставить. Вот ты и сотворил быстренько Адама, чтобы был при собаке, и поехал на море загорать. Ну а Адам не уследил, и собака твои любимые тапки сожрала. Тогда ты и выгнал Адама из рая. А может, это не собака была, а кошка. Но Адама ты по-любому выгнал. Но я лично думаю, что Роман свою историю рассказывал, а не Адама.

А потом эта прыщавая помесь богомола с Пьеро стал учить профессора Гарварда физике. Вот вы главного не понимаете — прямая линия его бровей завилась в знак бесконечности: вы считаете, что гравитация — это ну вот прям столб Вселенной. «Ну да, — подтвердил Авраам. — А что же еще?» Вместо ответа Роман расплел брови и снова запел Леннона. Да так фальшиво, что Авраам даже плюнул с досады.

— Может, это одно и то же? Ну, гравитация и любовь? — попробовал я их примирить.

— Это абсолютно разные вещи, — заявил Авраам. — Любовь может быть несчастной, невзаимной — а гравитация нет.

— А вот на квантовом уровне… — с апломбом начал Роман.

— На квантовом уровне голова ничем не отличается от жопы, — сердито перебил его гарвардский профессор.

Затем непьющий Авраам встал, быстро зашел в магазин и вернулся с бутылкой водки. И мы продолжили философствовать на улице Бен-Йехуда. Так что прав тот неизвестный комментатор Канта из моего холодильника: про метафизику не говорят — про метафизику пьют.

Авраам, кстати, наливал себе водку в футляр от пенсне. Ну я ж говорил — сумасшедший.

Каждый из нас беспонтовый пирожок

Ну мы не только о метафизике пили, но и за жизнь. Хотя «за жизнь» — это и есть метафизика. И Авраам спросил Романа: почему он только Леннона поет. Ну, типа: ты что, других песен не знаешь? Роман покраснел, как Пьеро, которого застукали подглядывающим за Мальвиной, выпил и сказал, что раньше он пел Егора Летова. И у него, у Пьеро, а не у Летова, — была подруга. И она очень любила «Беспонтовый пирожок» летовский. И Роман все время ей пел эту песенку. А потом они поссорились, причем навсегда. Пьеро даже не помнил, из-за чего они поссорились, помнил только, что навсегда. А где-то спустя год она вдруг появилась. Пришла к нему и попросила спеть «Беспонтовый пирожок». А он злой был, да и вообще не понимал, чего она приперлась, ведь расстались, ведь навсегда. В общем, не стал петь. И она ушла. А через две недели умерла. Она болела и приходила проститься. Но каждый из нас беспонтовый пирожок, и мы всё понимаем не сразу и неправильно. Или правильно, но не сразу.

Роман замолчал, и какое-то время мы все молчали. В разные стороны. А вместе с нами молчал Егор Летов. И та бывшая Ромина подруга, ну, та, что умерла, — она тоже с нами молчала. Затем Роман выгреб из своей шляпы те деньги, что я кинул туда на счастье, и купил еще водки. Видимо, Летов ему подсказал.

А потом позвонил Мордехай и спросил, где я шляюсь. Пришлось идти на работу. Я шел по улице Бен-Йехуда, а под небом Иерусалима цвета бороды гарвардского Авраама звучало летовское: каждый из нас беспонтовый пирожок.

А еще до того, как я ушел с Бен-Йехуда, Авраам, ну то есть профессор Гарварда Чарльз Уотсон, рассказал нам про атомы. Вернее, про нас. Этот сумасшедший сказал, что мы такие усталые, потому что атомам, из которых состоит наше тело, миллиарды лет. Атомы устали — мы тоже. Это я к тому, что за следующие две недели я не просто устал — я задолбался. Помнишь, у Визбора: «Стану озером. Буду лежать и отражать облака». Так вот: я даже лежать не хотел. Вот так устал. И отражать облака — тоже не хотел. Вот так задолбался.

Не дай тебе боже вспомнить, что ты сам и придумал бога

Во-первых, не было денег; а во-вторых, пошли слухи, что ты все-таки есть и ты отвечаешь на письма. И писем к тебе стало в два раза больше. А потом еще больше. Ну потому что ты, то есть я, отвечал. Человеку ведь не много надо. Чтобы выслушали и ответили.

Еще ему надо есть. Эти две недели я ел раз в день — вечером в баре. Приходил туда сразу после работы на почте, завтракал, потом играл на черно-белом фоно до ночи. На нем же отвечал на письма к тебе. Не знаю, почему я продолжал это делать. Ты, если ты вообще есть, скажешь, что это я пытался найти себя, то есть тебя. Не знаю. Но с каждым моим письмом людей, верующих в тебя, становилось все больше. Иногда это меня бесило. Иногда смешило. Еще чаще пугало. Но я продолжал отвечать на письма. Это непросто. Часто я не знал, что написать. Ну, я же не Бог. Иногда часами сидел, пытаясь подобрать нужное слово. И не находил. Слово.

В начале было слово. Слово было у Бога. Бог лишил меня слова.

Слова немые — да Богу в душу. Бог — нем. Слов — нет. Снова, снова и снова: Бог лишил меня слова.

Однажды я подошел к зеркалу и не узнал себя. На меня смотрел кто-то малознакомый и малоприятный. Бог лишил меня слова, пожаловался я этому человеку. Человек в зеркале усмехнулся и пожал плечами: мол, ну и хуйли? Подайте на бедность слово, попросил я его. Подайте во имя Бога. Человек в