Такое происходило, когда я была юной, если мама слишком быстро перевозила нас с места на место; по мне ударяло резкое эмоциональное потрясение, и я отстранялась от своих чувств, сосредотачивалась лишь на своих физических потребностях, что конечно же, умножало их. Это опасный способ существования, ибо именно те эмоции, которые я отказывалась чувствовать (зачем заводить друзей/зачем привязываться/мы всё равно уедем как раз тогда, когда я начну чувствовать себя счастливой) и управляли моими физическими потребностями, и по мере моего взросления мои потребности становились более сложными и генерировали более масштабные последствия, если о них не позаботиться должным образом.

Я хотела выйти через заднюю дверь, стрельнуть взглядом в одного из тех точёных, жёстких мужчин, почувствовать на себе его сильные руки. Я хотела, чтобы мужчина прикасался ко мне большими, благодарными ладонями, чтобы компенсировать отцовские объятия и любовь, которых я никогда не получала, безопасность и поддержку, без которой я жила, пока я медленно и неизбежно становилась родителем нашей семьи из двух человек. Я хотела сбросить всю ответственность и быть просто молодой женщиной, потеряться в моменте, дрейфовать в иллюзии любви.

Поставив тарелку в микроволновку, я села обратно за стол, закрыла глаза и дрейфовала внутрь, приветствуя и признавая каждую эмоцию, позволяя горю причинять боль, позволяя злости воспламенять, позволяя похоти вдохновлять, позволяя смятению пугать. К тому времени, когда микроволновка пискнула, я немного успокоилась и смогла закончить ужин в более скромном темпе.

Боже, я обожала эти булочки. Поскольку я отказывала себе в аппетитных конфетках за дверью, я намазала ещё две булочки джемом, добавила засахаренных пеканов, которые нашла в стеклянной ёмкости рядом (нешуточная эйфория от сладостей) и понесла тарелку с собой наверх, чтобы удалиться ко сну пораньше, за запертой дверью, и решить, что я буду делать, когда наступит утро.

Остаться?

Или уехать?

Сто. Пятьдесят. Миллионов.

Возможно, далёкая племянница Кэмеронов с семейными корнями в этом городе. Та ускользающая штука, которой я жаждала всю свою жизнь — дом.

Обхаживаемая. А не погоняемая.

И если кто-то хотел моей смерти, потому что я наследница Кэмеронов, то нет никаких гарантий, что в отъезде мне будет безопаснее. Возможно, это просто сделает меня лёгкой добычей в провинциальной Индиане, где я буду одна в студии с хлипкими стенами. В конце концов, мой поджигатель был там, не в Луизиане — хотя можно допустить, что этот человек мог приехать в Индиану с юга. Многоквартирное здание можно поджечь так же легко, как и дом. Здесь у меня хотя бы есть телохранители и крепость, которая, по словам мистера Бальфура, каким-то чудом являлась неприкосновенной.

В сумерках я вышла на балкон, чтобы понаблюдать за сменой охранников, затем Девлин прошёл мимо по дороге к гаражу. Я посмотрела на всех троих, гадая, когда это я превратилась в такой комок похоти, что наличие нескольких вариантов для моей постели и сопротивление им казалось практикой бесполезного самоистязания. Когда Девлин поднял взгляд на меня, с безошибочно читаемым приглашением в глазах, я попросила его выпустить Руфуса, небрежно кивнула и вернулась внутрь, чтобы обжираться единственными сладостями, которые я готова была себе позволить. Я ненавидела чувствовать утрату контроля и решительно настроилась вернуть себе господство над своими блудными мыслями.

Итак, настроившись на целибат до восстановления моей привычной компетентности и спокойствия, я провела ещё одну ночь под укрывающей и якобы «совершенно безопасной» крышей поместья Кэмерон, быстро уступив сну, где меня так же быстро охватили кошмары о пожарах и смертоносных лезвиях, грохочущих барабанах и ритмичных напевах, дверях, которые не открывались и не давали выхода, и о портретах в тёмных комнатах, которые смотрели со злобным намерением.

***

В девять утра четверга я стояла на первом этаже особняка, у входа в траурное северо-западное крыло, заглядывая во тьму запретного коридора. Приняв душ, одевшись и проводив Руфуса на развилку его хлебного дерева (без свежих жертв), я всё ещё располагала двумя часами до прибытия мистера Лагерти.

Я понятия не имела, почему меня так интриговало заброшенное крыло, но после завтрака, ни капли не приблизившись к решению «уехать или остаться» (кого я дурачила — я не уеду, это приравнивалось бы к бегству), я обнаружила себя у входа, с фонариком руке, не имея сознательного понимания, что я сделала выбор прийти сюда, словно обездоленное крыло особняка приманило меня сюда подсознательной песнью сирены.

Когда я сделала первый шаг в коридор, меня удивил прохладный порыв сквозняка. Этот коридор ощущался значительно холоднее, чем остальная часть особняка. Я гадала, может, они настроили кондиционеры в повреждённом крыле на более низкую температуру, надеясь ослабить едкий запах дыма. Расправив плечи, я пошла по коридору, светя лучом фонарика вверх, вниз и всюду по сторонам.

Миновав около десятка закрытых дверей, я обернулась назад и с изумлением увидела, что точка света у входа сделалась крохотной как в кукольном доме, как будто я прошла почти километр. Я не утруждала себя попытками открывать двери; теперь же, поддавшись любопытству, я повернула ручку ближайшей и надавила. Та не поддалась, и боясь повторения инцидента с той загадочной дверью в комнате портретов, я толкнула её плечом, и та открылась так легко, что я потеряла равновесие, полетела головой вперёд и грохнулась коленями на опасно обугленные половицы. Медленно, осторожно я поползла назад и выдохнула с облегчением, когда вернулась в коридор. Прислонившись к косяку, я посветила фонариком в комнату.

Сильно обгоревшая детская с ветхими, просевшими, обугленными стульями, комодами, колыбелькой и приставными столиками, без окон. Жутко — комната для маленького ребёнка, но без окон. Она располагалась на внутренней стороне, ощущалась тёмной и удушающей как гроб. Я твёрдо считала, что все вещи, касающиеся детей, должны быть яркими, воздушными и чистыми, с множеством окон и свежего воздуха. Я бы выбрала под детскую буквально любую другую комнату особняка, и будь это мои дети, они бы спали рядом со мной. Поднявшись на ноги, я закрыла дверь и пошла дальше. Я как будто двигалась на автопилоте, словно узнаю место назначения лишь тогда, когда найду его.

Дойдя до конца коридора, я осознала, что ожидала найти дверь, ведущую в башню, которая казалась центром моего помешательства. Вместо этого я нашла изогнутую стену безо всякого видимого входа. Коридор просто заканчивался непроницаемой стеной безо всяких украшений, из камня, посаженного на цементный раствор, от пола вплоть до потолка высотой в четыре с лишним метра.

Зачем крепить к дому башню, в которую нет доступа? Или проход когда-то был открыт, но в поздние годы его заложили камнем? Если так,