— И вызвать его не вызовешь после того, как ты его отделал, — продолжал Хаук. — Это будет уже не поединок, а казнь. И…

И снова Адела.

— Не знаю, — сказал он, наконец. — Но гадать, не пригрел ли я змею на груди, еще хуже.

— Хорошо, — кивнул Эрик. — Когда он проснется снова, я расспрошу его для тебя.

Когда солнце перевалило через верхушку неба и двинулось к закату, Хаук велел встать на привал у опушки леса. Фолки проснулся незадолго до того и извел всех, покрывая отборными ругательствами и требуя усадить его в седло. Привязать к шее лошади. Да хоть уложить поперек седла, в конце концов, все меньше позора, чем, как простолюдин, трястись в этой демонами драной телеге. Устав крыть всех и вся, он попытался встать и соскочить на дорогу, но свалился, не одолев и пары шагов. И ладно бы лежал смирно, так нет, копошился, порывался подняться, как перевернутый на спину жук. Возница не поведя бровью натянул вожжи, склонился над благородным — тот немедля попытался зарядить ему кулаком, к счастью, промазал — взгромоздил обратно на телегу. Крякнул в ответ на возобновившуюся ругань.

— Эк заворачивает, сразу видно благородного-то, — задумчиво проговорил возница и тронул лошадь вожжами.

Когда начали разбивать лагерь, Фолки чуть подвыдохся, но, увидев, как остальные спешиваются, нова начал крыть родича на чем свет стоит.

Хаук дернул щекой.

— Адела, Ингрид, Эрик. Нужно поговорить.

— Что случилось? — спросила Адела.

Стихли звуки, словно лагерь отгородило непроницаемой стеной — Ингрид постаралась. Интересно, как она догадалась, что речь пойдет о вещах, о которых рядовым ратникам знать вовсе незачем? Прочитать по губам не могла, разве что по затылкам.

— Я не хотел тебя огорчать, — начал Хаук. — Но, похоже, без этого не обойтись. Кто-то стрелял в меня утром того дня, когда Эрика укусила змея.

Адела ахнула.

— Эрик оттолкнул меня в сторону, и только потому я жив.

На самом деле Эрик не стал бы утверждать это так безоговорочно. Ему самому болт угодил между ребер, пробив легкое неподалеку от сердца, но все же не зацепив его, Хауку же… — он попытался припомнить, как тот стоял — возможно, воткнулся бы между хребтом и лопаткой, пробив легкое и дойдя до сердца. А, может, раздробил бы ребро, потеряв свою силу, или зацепил край лопатки… Сейчас уже толком и не скажешь.

— У меня есть причины подозревать, что стрелял твой брат, — продолжал Хаук.

Адела замотала головой.

— Нет… он бы никогда…

— Я тоже очень хотел бы быть в этом уверен.

Она закашлялась. Отдышавшись, спросила:

— Почему ты решил, что это он?

— Потому что у меня нет других наследников, кроме тебя.

— Но ведь это же не повод… или ты думаешь, что я заодно с ним?

— Думал бы так, не стал бы тебе ничего рассказывать. Велел бы Фолки сопроводить тебя домой, и вся недолга. И больше бы ты меня не увидела. В приграничье всегда есть чем заняться.

Пожалуй, Хаук несколько лукавил. Был бы он уверен, что жена хочет его извести, едва ли оказался бы столь мягок. За доказанное мужеубийство женщину зарывали в землю по шею и оставляли так умирать. Хаук не казался жестоким, но хватало и меньшего, чем попытка убить, чтобы любовь превратилась в ненависть.

— Есть еще кое-что, — встрял Эрик, рассказал про самострел. Хаук помрачнел. Адела прижала руку к губам, качая головой.

— Почему ты мне сразу не сказал? — спросил Хаук.

Эрик не ответил. Как будто и так неясно.

— Я не хочу в это верить, — еле слышно проговорила Адела.

Хаук вздохнул.

— Поэтому я хочу, чтобы ты услышала, что он скажет. Чтобы потом не винила меня в том, будто ни за что, или, вняв клевете, сгубил твоего брата.

— Что ты с ним сделаешь? — Она снова закашлялась.

— Ты приболела?

— Не-нет. Прости… в горле пересохло, от волнения, наверное. Что будет с Фолки, если окажется, что он… пытался тебя убить?

Хаук помолчал, явно подбирая слова.

— Любого другого я бы убил на месте. Его прогоню. Людям предложу остаться.

Адела, всхлипнув, опустила голову. В этих краях одинокий путник — легкая добыча для отрядов вроде того, что напал на них ночью. Эрик досадливо ругнулся про себя — стоило щадить Фолки и залечивать его раны, если исход все равно один?

Хаук повернулся к нему.

— Поклянись, что заставишь лишь говорить правду.

— Клянусь, что буду лишь спрашивать, не вкладывая собственных желаний, лишь требовать правду, но не заставлять Фолки… — как же там его, — сына Скегги, сына Магни, оговаривать себя или других.

Эрика всегда удивляло, насколько доверчиво благородные относятся к клятвам. Как будто слова могут ему в чем-то помешать. Впрочем, он не стал бы обманывать — ему самому нужно знание, а не жертвенный агнец, которого можно заставить платить за чужие грехи.

Адела пристально посмотрела на него.

— Я тебе верю.

Хаук мотнул головой, дескать, пошли, и, развернувшись, оказался лицом к лицу с Фолки. Тот каким-то образом умудрился не только слезть с телеги, хотя должен был лежать пластом, но и дойти до них своими ногами.

— О чем шепчетесь, родственнички? — криво ухмыльнулся он. — Будь я подозрительней, сказал бы, что обо мне.

— О тебе, — согласился Хаук.

Фолки пошатнулся. Выдернул руку, когда зять попытался его придержать.

— Что ж, тогда говорите в глаза, как и полагается между благородными. Или ты, начав якшаться с выродками, перенял и их привычки сплетничать за спиной?

— Сядь, — сказал Хаук. — Не ровен час свалишься, сестра волноваться будет.

— Постою.

Эрик коснулся его разума. Повторил.

— Сядь.

Лицо Фолки утратило всякое выражение. Он послушно опустился на землю. Остальные расселись рядом, одна Ингрид осталась на ногах, внимательно глядя по сторонам.

— Зачем ты брал самострел, отправляясь искать лошадей утром после появления тусветных тварей? — спросил Хаук.

— Стрелять.

— В кого?

— В тебя.

Адела застонала, закрыв лицо ладонями. Раскашлялась. Ингрид обняла ее за плечи.

— Госпожа, давайте я вас уведу. Вам нехорошо.

Адела и правда выглядела нездоровой: на бледном лице лихорадочно горят щеки, капли пота блестели на лбу.

— Нет. Это от волнения. Я должна знать. — Она вцепилась в руку мужа. — Не отсылай меня. Я должна знать.