– Верно, – сказал он.

Глория Уинтер – ну да, это, конечно же, именно она. Ее-то я довольно хорошо помню. Тогда в школе уборкой занимались исключительно женщины, и мы, преподаватели, обращались к ним запросто, по имени – но отнюдь не из чувства превосходства, а потому, что благодаря этому возникала иллюзия добрых приятельских отношений с ними.

Я уже говорил, что события прошлого сохранились в моей памяти куда лучше событий недавних; вот, например, я только что сунул руку в карман, рассчитывая вытащить оттуда пакетик с леденцами и совсем позабыв о том, что сам же положил этот пакетик в ящик учительского стола. Да, память, несомненно, начинает мне изменять, однако лицо Глории Уинтер мгновенно предстало предо мной с удивительной четкостью. Глория в свое время была женщиной весьма привлекательной, хотя и с несколько резковатыми, на мой вкус, чертами лица; у нее были черные, как вороново крыло, волосы и удивительно красивые глаза – про себя я всегда называл их «испанскими». Вспомнив Глорию с ее испанскими глазами, я вспомнил и ее сынишку, серьезного мальчика лет семи-восьми, который обычно тихонько сидел на лестнице и смотрел, как его мать ходит взад-вперед с машинкой для полировки паркета по нашему Среднему коридору.

А Уинтер посматривал на меня довольно весело, как мне показалось; возможно, вспоминал того Стрейтли, каким был я в дни моего «былого величия».

– Как поживает Глория? – спросил я.

– О, мама давно умерла.

– Простите. Мне, право, очень жаль…

Уинтер молча пожал плечами, вытряхнул мусор из корзины в большой черный мешок и лишь после этого сказал:

– Никогда ведь не думаешь о том, что такое может случиться. Кажется, что твои родители будут жить вечно.

Я кивнул. Он был прав, разумеется. Я получил тот же урок, когда был в его возрасте. И я вдруг вспомнил своих родителей – как они сидели рядышком в доме престарелых «Медоубэнк», точно самая старая пара на свете из популярной сказочной пантомимы «Дети в лесу»[88].

– По-моему, от некоторых людей прямо-таки исходит ощущение бессмертия, – сказал я.

Уинтера, казалось, несколько удивили мои слова, но он согласно кивнул.

– Да, это точно. Это вы правильно сказали.

Какой необычный молодой человек, подумал я и отошел, чтобы больше не отвлекать его от работы. Он совершенно не похож на простого уборщика, хотя, конечно, еще нужно убедиться, что он еще и чистоту умеет наводить не хуже нашей старушки Мэри. С другой стороны, сын Глории здесь отнюдь не чужой. Ему хорошо знакомы эти старые стены и коридоры. В отличие от Джонни Харрингтона, кстати сказать, который уже сейчас считает себя одним из Старых Центурионов, хотя ему было всего четырнадцать, когда он, проучившись в «Сент-Освальдз» менее года, навсегда нашу школу покинул.

Домой я снова пошел пешком через парк. Мне нравится, что такие прогулки всегда отлично прочищают мозги. Осенний ветер уже успел сбить с ветвей созревшие конские каштаны, и на земле валялись их лопнувшие скорлупки, из которых, если поддать ногой листву, выкатывались толстенькие коричневые плоды. Я не смог удержаться – подобрал один каштан и сунул в карман пальто. Пусть лежит там подобно некоему талисману, пока не поблекнут его блестящие бока.

И в голову мне снова полезли мысли о Харрингтоне. Интересно, а он снисходил когда-нибудь до того, чтобы подобрать с земли горсть каштанов? Да и вообще, играл ли хоть раз кто-нибудь из этой троицы в «Чей каштан крепче?» – уж больно чистенькими и безупречно добродетельными они всегда выглядели. Во всяком случае, на мой взгляд. Впоследствии мне, правда, пришлось в этом усомниться, хотя и не юный Харрингтон был, разумеется, главной причиной той печальной истории. Но в тех событиях он тоже участвовал. Именно с него-то все и началось. И сейчас тоже именно он выпустил на волю призраки прошлого – точно дитя, завладевшее волшебной лампой, из которой вместо света исходит тьма…

Разговор с Гарри Кларком, к сожалению, мало мне помог: я так и не сумел разгадать загадку, связанную с таинственным «другом» Джонни Харрингтона, якобы одержимым демонами. А Чарли Наттер всю ту неделю на занятиях отсутствовал – вроде бы из-за какого-то желудочного заболевания, – так что ни Гарри, ни я не имели возможности с ним поговорить. Харрингтон, каковы бы ни были мотивы его тогдашней, поистине невероятной откровенности, вновь стал прежним, то есть совершенно некоммуникабельным; а Спайкли, как всегда раздражающе медлительный, несмотря на свой высокий лоб интеллектуала – на него, кстати, весьма похож мой нынешний ученик Андертон-Пуллитт, – словно раньше времени успел состариться и, как всякий пожилой человек, отличался приверженностью к весьма странным, но не особенно бросающимся в глаза привычкам; во всяком случае, он-то уж точно не выказывал никаких видимых признаков огорчения или озабоченности по поводу болезни своего школьного товарища.

Я, впрочем, как-то раз видел его после посещения часовни возле кабинета нашего капеллана. Я уже говорил, что школьная традиция как бы предписывала ученикам обсуждать свои личные (и интимные) проблемы со священником, хотя, по-моему, даже от секретарши они могли бы получить куда больше сочувствия и разумных советов, чем от простодушного доктора Бёрка. Я уж собирался напрямик спросить у Спайкли, нет ли и у него друга, который, возможно, страдает некой одержимостью, но тут из своего внутреннего святилища возник наш капеллан собственной персоной, неся в руках стопку маек для регби. Он, как всегда, с некоторой тревогой глянул в мою сторону и рявкнул:

– Стрейтли! – Он вообще отличался несколько грубоватыми манерами.

– Здравствуйте, капеллан, – вежливо откликнулся я.

Нас с доктором Бёрком трудно было бы назвать друзьями; он всегда был поклонником регби и холодного душа, тогда как я предпочитал тепло, комфорт, милые моему сердцу лакричные леденцы, лирику Катулла и время от времени сигарету «Голуаз». Но мне приятно было думать, что мы с Бёрком вполне способны найти общий язык, хотя я в его глазах явно воплотил в себе наихудшие элементы римской цивилизации.

Капеллан многозначительно на меня глянул.

– Мне нужно кое-что вам сказать, Стрейтли. Прошу вас, проходите.

И я последовал за ним в его кабинет, в его святилище, увешанное и уставленное фотографиями регбистов и хищными орхидеями. На письменном столе возвышался чайник, из которого капеллан тут же налил себе травяного чая, заваренного «по особой формуле» – он считал, что теин и кофеин для тела и души чрезвычайно вредны, а потому предлагал всем чай собственной заварки, совершенно, на мой взгляд, непригодный для питья, а по вкусу более всего напоминавший вареную траву, только что скошенную на школьной лужайке.

– Только и слышу, что о вашем классе! – буркнул он. – Похоже, ваши мальчишки – сущее наказание.