Они явились в среду – в первый же из трех Родительских Вечеров. Мы обычно проводим такие встречи прямо в классе, и каждая продолжается минут десять, после чего устраивается десятиминутный перерыв. Некоторые выбирают время с шести до девяти, другие же приходят совсем поздно вечером. Мы всегда выставляем в коридор стулья, чтобы родители могли спокойно посидеть и дождаться своей очереди. Эта система продумана практически идеально, и все же абсолютно невозможно предугадать, кто из родителей, подобно своим сыновьям, окажется любителем опаздывать, кто в разговоре бывает груб, а кто просто плохо организован и совершенно не способен уложиться в отведенные десять минут. В результате эти Вечера редко заканчиваются раньше половины одиннадцатого, а на следующий день все преподаватели приходят в школу совершенно измученными и с трудом ведут уроки.

В тот день, предвкушая встречу с Харрингтонами, я решил не тащиться домой и с обедом не возиться, а просто передохнуть в учительской. Тем более туда в дни Родительских Вечеров всегда приносили из кухни огромный поднос с сэндвичами и прочими закусками, поскольку многие, как и я, предпочитали дожидаться встречи с родителями в школе и перекусывали, так сказать, на рабочем месте. Я едва успел проглотить первый кусок сэндвича, как в учительскую стремительно вошел доктор Дивайн; вид у него был чрезвычайно деловитый, а своим острым взглядом он словно разом сумел оценить все особенности моей внешности, включая даже мельчайшие ее недостатки от хлебных крошек на галстуке до перепачканной мелом старой мантии. Его собственная мантия выглядела, разумеется, безупречно; я подозревал, что он действительно регулярно отглаживает ее утюгом.

– Когда вы наконец закончите есть, Стрейтли, – сказал он, – то поспешите: там уже дожидаются родители, жаждущие общения с вами.

Когда вы наконец закончите есть, Стрейтли. Словно съесть после занятий сэндвич с ветчиной и сыром и, может, еще ячменную лепешку, запить все это кофе и неторопливо выкурить сигарету «Голуаз» – это бог знает какой оргиастический пир! Впрочем, для Дивайна, возможно, именно так оно и есть.

– Они пришли на два часа раньше назначенного, – заметил я.

Дивайн только посмотрел на меня. Это снова был тот самый взгляд, в котором словно отражались все мои недостатки и неправильности: мои растрепанные волосы – тогда их, разумеется, было куда больше, они вились, и совладать с ними было непросто; моя расслабленная поза; мой поношенный твидовый пиджак (он, кстати, был еще вполне целый, хоть и выглядел не слишком «гламурно») и даже пропитавший меня насквозь запах меловой пыли и сигаретного дыма, которые поистине являлись моей неотъемлемой частью. Все это было, разумеется, отмечено доктором Дивайном, назначившим самого себя судьей над всем сущим, и отнесено в разряд недостатков.

Я негромко выругался в его адрес на латыни и снова потащился в свой класс № 59, возле которого и обнаружил Харрингтонов, одетых как для похода в церковь: она была в элегантном бежевом пальто с меховым воротником, под которым на шее у нее виднелась скромная нитка жемчуга, а он – в костюме благородного угольного оттенка, что свидетельствовало и о полном достатке, и о разумной сдержанности. Я пожал им обоим руки и пригласил их войти (примерно так советуют фольклорные произведения: следует пригласить вампира войти до того, как он начнет насыщаться).

Миссис Харрингтон села. Доктор Харрингтон остался стоять, а значит, и мне пришлось торчать возле учительского стола, что было в высшей степени неудобно и утомительно: не стоя и не сидя. Не самая выигрышная позиция для младшего преподавателя, который пытается произвести на родителей своего ученика впечатление человека авторитетного и уверенного в себе. Кстати сказать, теперь и сын доктора Харрингтона, MA, он же наш новый директор, пользуется примерно теми же тактическими приемами.

Итак, я на минутку задержу ваше внимание на Харрингтоне-старшем. В тот день я видел его впервые. Он оказался высоким русоволосым мужчиной, удивительно похожим на своего сына. У него были красивые руки с длинными чуткими пальцами нейрохирурга, а между глазами, на переносице – упрямая морщинка. Он был чуть старше меня тогдашнего, самое большее лет на пять, но я, тем не менее, начал без конца спотыкаться, еще только произнося слова приветствия, словно школьник, плохо подготовившийся к уроку.

– Мистер Стрейтли, – сказал Харрингтон-старший, обрывая поток этих никому не нужных приветствий, – не могли бы вы, будучи классным наставником Джонни, объяснить нам: почему наш сын столь плохо успевал в этом триместре?

Этот вопрос застал меня врасплох. Обычно во время таких встреч родители отнюдь не стремятся первыми развязать дискуссию с преподавателем. На самом деле они как раз надеются, что не услышат никаких особых опасений по поводу поведения и успеваемости их ребенка, и приходят на встречу с преподавателями просто для того, чтобы дать себе почувствовать (и это большая ошибка с их стороны), что принимают самое активное участие в образовании и воспитании своих сыновей. По правде говоря, большинству родителей лучше вообще находиться как можно дальше от этого процесса, и пусть образованием и воспитанием детей каждый день с поразительным упорством занимаются настоящие профессионалы. Ну а Родительские Вечера для того и существуют, чтобы родители могли поверить: они действительно сделали для своих детей все, что было в их силах, и теперь у них нет ни малейшей необходимости в ближайшее время снова посещать школу. Исключения, конечно, бывают; для воспитания некоторых мальчиков просто необходимо порой привлекать и родителей; однако по большей части родители – это самая последняя инстанция, в которую обратится за помощью учитель, пытающийся добросовестно выполнить свою работу.

Дело в том, что никому из родителей, в общем-то, не дано проявить ту объективность в оценке своего ребенка, какой обладает его учитель. Никто из родителей не способен по-настоящему поверить, что его ребенок мог оказаться лжецом, задирой, обманщиком, вором или, что еще хуже, самым заурядным учеником, ни в чем не проявляющим исключительности. Преподавателям, разумеется, известно, что исключительные дети встречаются крайне редко. Все мальчики ленивы. Все мальчики лгут. И родители, какими бы прогрессивными или реалистичными они теоретически ни были, в повседневной жизни странным образом перестают замечать, что именно интересует их сына, что его тревожит и в чем его недостатки; из-за этого именно родителей мальчики часто воспринимают как людей в лучшем случае ненадежных, а в худшем – как откровенную помеху.

– Плохо успевал? – с некоторым удивлением переспросил я. – Но, по-моему, в целом он…

– При всем моем уважении к вам, мистер Стрейтли, я вынужден заметить, что вы знакомы с моим сыном менее одного триместра, тогда как я его знаю уже четырнадцать лет и, разумеется, сразу вижу, если он работает не в полную силу.

Я только вздохнул про себя. Великие боги! Да ведь передо мной педагог! Некоторые родители никак не могут согласиться с тем, что их сына учит какой-то простой учитель. Они считают, что были вынуждены предоставить простым школьным учителям возможность заниматься с их сыном; что они как бы выдали им соответствующую временную доверенность и уверены, что имеют полное вправо тыкать пальцем в каждый пирожок, становясь совершенно невыносимыми и постоянно высказывая свое мнение относительно преподавания абсолютно всех школьных предметов, начиная с физкультуры, и абсолютно всё критикуя, даже качество школьных обедов. Наверное, мне заранее следовало ожидать от Харрингтонов чего-то подобного; уже тот факт, что они учили своего мальчика дома, должен был бы меня насторожить. Нет, эти люди явно были еще не готовы уступить кому-то возможность контролировать процесс обучения их сына.