это здоровое поведение? Насколько же ты болен?»

Но, эй, это ведь реальность. Либо смирись, либо сломайся, выбора тут нет.

Но сегодня я отворачиваюсь. Бегущая строка, которую я увидел краем глаза, сообщает о кораблекрушении в Средиземном море.

Твою мать, Седрик.

Не играй в героя.

Просто отвернись.

От. Вер. Нись.

Я концентрируюсь на дыхании. Концентрируюсь на «Muse». Выкручиваю в подсознании громкость все больше, больше и…

Они нас не заставят.

Нас перестанут унижать[44].

Отвлекись.

Кофемашина.

Скоро пройдет.

На островке еще стоит стакан Билли из-под латте макиато, и в моем воображении она вновь появляется на том же месте, в одних трусах и длинной футболке, волосы растрепаны после сна и моих рук, кожа теплая, мягкая и приятно пахнет.

Мысли о ней помогают.

В крайнем случае сделаю шаг назад. В крайнем случае опять повысим дозу. В крайнем случае, может, она смирится с парнем, который реагирует на новости паническими атаками и не испытывает оргазма. Если у нее получится с этим жить (а зная ее, думаю, так и будет), то и у меня тоже. Я успокоюсь. Пройдет!

На дисплее смартфона светятся два пропущенных звонка от мамы. Я нажимаю на ее номер, включаю громкую связь и кладу кошачьей еды в миску. Чарльз Вейн смотрит сначала на меня, а затем на кусочки влажного корма с одинаковым отвращением во взгляде, ну или, возможно, я к нему несправедлив. Из-за пустой глазницы и наполовину оторванного хвоста он не самый симпатичный кот в Ливерпуле, вероятно, даже самый страшный, но, хотя он и выглядит вечно обиженным, похоже, ему нравится наша совместная жизнь, иначе он не возвращался бы по доброй воле после прогулок.

– Или, мой старый друг, там тебя просто никто не кормит такой чертовски вонючей едой?

– Седрик?

Я смеюсь. Мама незаметно взяла трубку, наверно, как раз в тот момент, когда моя кофеварка вылила последнюю порцию молока в стакан.

– Доброе утро, мам. У вас все хорошо?

– Да, надеюсь, у тебя тоже. Что там у тебя воняет?

– Я кормлю кота, – объясняю я и осторожно бросаю взгляд на телевизор. Котировки. Наконец-то.

– Сладенький! Почеши ему за меня животик.

– С ума сошла? Мне еще нужны мои пальцы! Но я передам ему привет от тебя, когда он будет в подходящем настроении. Чем занимается Эмили?

Следует короткая пауза, которая подтверждает, что мама звонила из-за нее.

– Тем же, чем и всегда. Читает газеты, читает книги, читает свои блоги. А если не читает, то делает уроки.

Я вздыхаю:

– Мам. Она просто скорее Гермиона Грейнджер, а не Пеппи Длинныйчулок. Не все дети выходят на улицу поджигать мусорные баки. Кроме того, это бы тебе тоже не понравилось!

Мне слышен ее тихий смех, но такое ощущение, что на нее давит что-то, от чего ей не удается освободиться. И я могу ее понять. Когда у тебя ребенок с депрессивным расстройством, начинаешь видеть демонов там, где их нет. В этом суть страха – то, чего ты боишься, нависает над тобой, караулит за каждым углом и пользуется мгновениями твоей невнимательности, чтобы напасть из ниоткуда.

В маминой паранойе по поводу того, что Эмили тоже может быть или стать психически нездоровой, есть и доля моей вины, но она далеко не так велика, как доля Люка. Свободная рука сама собой сжимается в кулак. Чарльз тыкается головой мне в голень и трется о ногу мехом.

Спасибо за заземление, приятель.

– Между тем, чтобы просто сидеть дома и чтобы домой тебя возвращала полиция, очень много промежуточных стадий, – возражает мама с добрым упреком в голосе.

– А разве в нашей семье когда-то что-то делалось не на максимум?

Она смеется:

– Тоже мне умник. Но я почему звонила: в следующем месяце пройдет еще одна демонстрация против брексита. Не уверена, что мне с этим делать, но…

– Эмили снова хочет пойти? – Смелость моей застенчивой младшей сестренки вызывает у меня одновременно гордость и плохое предчувствие.

Однажды она уже ходила на такую демонстрацию, хотя они с подружкой держались в стороне от большой толпы. Там их потом и обнаружила компания правых радикалов. Их оскорбляли, задирали, а затем и оплевали, когда девочки убегали. Эмили отделалась испугом, однако после этого несколько недель отказывалась выходить из дома под любым предлогом, за исключением школы. Мы с мамой до сих пор виним себя за то, что не пошли с ней.

Мама вздыхает:

– Она сказала, что пойдет, а мне туда нельзя, ведь меня может кто-нибудь узнать.

С кофе в руке я перехожу в гостиную и сажусь на диван. Жить с тем фактом, что моя мать так популярна в Лондоне, что время от времени с ней заговаривают люди на улицах, фотографируют или даже снимают на видео, мне не всегда было легко. Но Эмили, пожалуй, самому замкнутому интроверту нашей Солнечной системы, в каждый из таких эпизодов кажется, будто ее привязали к позорному столбу и забросали гнилыми овощами за преступление, которого она не совершала. Если на маму снова набросится стая журналистов, чтобы в своих репортажах разорвать ее в клочья за политические взгляды, то это, скорее всего, станет худшим, что могло бы случиться с моей сестрой. И тогда – тут я должен поддержать мамины опасения – у нее действительно поедет крыша.

– Она разрешит пойти с ней мне? – отвечаю я.

– Я еще ее не спрашивала, потому что сначала хотела узнать, есть ли у тебя вообще на это время и желание.

– Так, послушай! Все равно я уже давно у вас не был. – У меня возникла идея, наверное чересчур поспешная, но… почему нет? – Можно я приведу кое-кого?

Пауза затягивается, я буквально вижу перед собой мамино ошарашенное лицо и не могу ее осуждать. После Люка я больше никогда никого не приводил в дом к своей матери. Больше никогда.

– М-м-м… да? Да, конечно! А кого?

– Билли, – негромко говорю я. – Билли и я… Я думаю, это серьезно.

– Билли. – Мама повторяет ее имя, как откровение. Мне кажется, я слышу, как быстро колотится ее сердце. Наверняка она много лет ждет, чтобы у меня с кем-нибудь получилось что-то серьезное. – Я буду рада познакомиться с Билли, – тихо, практически не дыша, добавляет она. – И как… какой он?

У меня вырывается смех.

– Мам? В Билли все великолепно. Очарование, чувство юмора, ум и красота. И… она девушка.

– Ах вот как. – Мама тоже смеется. – Главное, что есть ум, Седрик. Все остальное неважно.