В территориальном отношении Польская корона приобрела в Прибалтике больше всех других участников конфликтов конца ХVI века. Правители Курляндии стали вассалами польских королей, Летляндия, значительная часть Эстляндии (исключая Северную Эстляндию), а также Рига оказались под властью Речи Посполитой. Таким образом, можно говорить о польско-литовской инкорпорации прибалтийских земель. Польские политики умело реализовали план Сигизмунда II Августа и Альбрехта Бранденбургского по «принуждению Ливонии к присоединению». Английский историк Роберт Фрост совершенно справедливо назвал вторую половину ХVI века временем доминирования Польши над Балтикой. Правда, об этом вскоре было забыто — уже в первой половине ХVII века Польша была практически полностью вытеснена из региона Швецией, и наступило, продолжая мысль Роберта Фроста, «шведское столетие в Прибалтике», в ХVIII веке сменившееся «русским столетием».

Отношение России к балтийским войнам за двадцать пять лет существенно эволюционировало. В 1558 году конфликт начался с локальной карательной акции с целью «вразумить» Ливонию и заставить платить требуемую дань. Характер войны изменился после в значительной мере случайного (во всяком случае, не планировавшегося в Москве) захвата Нарвы. После этого Россия начала войну, направленную на аннексию Ливонии по принципу «докуда сможем дойти», по сценариям, опробованным в казанской (1551–1552) и второй астраханской (1556) кампаниях.

Начавшаяся в 1561 году русско-литовская война первоначально повторяла схемы предыдущих русско-литовских порубежных войн, но более всего была похожа на Смоленскую кампанию 1512–1522 годов. И там и там в начале войны был захвачен крупный центр Великого княжества Литовского (в 1514 году — Смоленск, в 1563 году — Полоцк), после чего последовало крупное поражение в полевом сражении (в 1514 году — в битве при Орше, в 1564 году — при Уле), и война перешла в фазу мелких пограничных стычек, которые через семь-восемь лет завершились перемирием по принципу «кто чем владеет».

Когда в 1558–1560 годах орден был разбит, Россия прочно закрепилась на линии Толчбор — Везенберг — Лаис — Оберпален — Феллин — Ринген, оставив в своем тылу Нарву, Дерпт и Нейгаузен как военные и административные центры. Дальше этой значительной части Восточной и Северо-Восточной Эстонии вплоть до 1577 года русские войска не пошли, хотя все возможности для этого были. С датчанами в 1562 году земли поделили к обоюдному удовлетворению, а вот шведские и польско-литовские войска на остальной территории Эстонии и Леттляндии не представляли собой такой уж неодолимой силы. Но нет — русские совершают набеги и походы, осаждают и жгут города и замки, сами подвергаются нападениям — однако граница «Русской Ливонии» 1560 года остается почти неизменной до грандиозного похода 1577 года. Эти наблюдения подтверждают наш вывод о рывкообразном стиле наступления России на территории, предназ­наченные к завоеванию, покорению. После их захвата обязательно следовала пауза, закрепление на приобретенных землях, и только потом — следующий рывок.

Для России в Ливонской войне было немало нового. Во-первых, новшеством можно назвать театр военных действий — никогда раньше русская армия не воевала на территории европейской страны с густой сетью каменных замков и городов. И если маленькие средневековые замки не стали серьезной помехой для наступления детей боярских, то опыта для осады и взятия крупных крепостей — Риги и Ревеля — не хватило. Они выстояли. Судя по всему, русские извлекли из этого урок и заимствовали бастионную систему. Земляные бастионные укрепления европейского типа впервые возводятся в конце XVI столетия при реконструкции Новгорода, Ладоги и других городов Северо-Запада России.

Во-вторых, по ходу войны пришлось учиться организации военного оккупационного режима на захваченных территориях. Казань и Астрахань были покорены практически сразу и навсегда, там надо было только подавить сопротивление местного населения, носившее нерегулярный характер и проявлявшееся в мелкомасштабной партизанской войне. В Ливонии же пришлось вести многолетнюю войну с другими державами, обладавшими боеспособными современными армиями. Опыта ведения такой непрекращающейся войны на чужой земле у русских не было. Им пришлось учиться на ходу. Россия ранее никогда не сталкивалась с тем, что захваченную землю надо удерживать в условиях перманентных боевых действий, создавая систему обороны для тех же несовершенных средневековых немецких замков, которые только что так легко сдались. Их требовалось перестроить и укрепить, как-то приспособить к требованиям войны раннего Нового времени. Нужно было налаживать командование, коммуникации между гарнизонами, систему снабжения, переброски резервов, схему мобилизации и передислокации сил в случае опасности и т. д.

В-третьих, новым опытом стали совместные боевые действия с европейскими союзниками. Несколько лет в Ливонии на стороне России воевали отряды датского принца Магнуса, а в море выходили знаменитые датские каперы Ивана Грозного. И пусть история Магнуса завершилась драматически, его изменой, все же это был первый в истории прецедент реального русско-европейского военного сотрудничества.

В-четвертых, Россия впервые столкнулась со столь масштабной европейской военной интервенцией. В 1580–1581 годах армия польского короля Стефана Батория захватила практически всю Псковскую землю, его отряды достигли новгородско-псковских рубежей под Порховым, а отдельные конные группы действовали под Старицей, резиденцией Ивана Грозного. Такого раньше не случалось. Русские земли завоевывали татары, приходившие с востока, но вот от западных соседей Россия такого давно не видела. Только в Средневековье можно найти аналоги, вроде захвата Пскова крестоносцами в 1241 году. Но там была совсем другая ситуация, ливонцев поддерживала часть местного населения во главе с посадником Твердилой. В конце XVI века среди защитников Псковщины были одиночные перебежчики, смалодушничавшие, дезертиры, кто-то попал в плен. Но, несмотря на все призывы Стефана Батория и активную польскую пропаганду, не произошло никакого массового перехода жителей Новгородской и Псковской земли на сторону вторгнувшейся армии Речи Посполитой. Она однозначно воспринималась как захватчик, враг. Недаром в «Повести о прихождении Стефана Батория на град Псков» польский король изображен как «змей-аспид», воплощение дьявольских сил, Антихрист. Борьба с баториевцами оказалась определенным испытанием твердости характера псковичей, и они это испытание выдержали.

В-пятых, война выявила серьезную отсталость России в военной сфере. При отсутствии бастионной системы все, что русские крепости могли противопоставить артиллерии противника, — остроумная система закладывания стен дерном, который смягчал силу удара ядер. Русская армия на равных сражалась с ливонцами, поляками, литовцами и шведами, но как только она столкнулась с большими контингентами наемников из европейских стран — начались поражения. Этот опыт не мог не способствовать началу в России военной революции, которая применительно к русской истории требует дальнейшего изучения.

Балтийские войны со всей очевидностью продемонстрировали, что главный враг русских — они сами. Неизвестно, кто принес русской армии больший урон: жолнеры короля Стефана Батория или опричный террор Ивана Грозного. Куда худшими врагами России, чем поляки и шведы, оказались интеллектуальная косность, невежество, непрофессионализм, техническая и культурная отсталость. Экономическое разорение страны, вызванное тяготами войны и истощением ресурсов, сыграло роковую роль в нарастании социально-экономического кризиса (к 1580‐м годам в Новгородской земле осталось 20 процентов от числа проживавших здесь в 1550‐е годы), который в конце ХVI века привел к появлению крепостного права и чуть позже стал одной из причин первой гражданской войны в истории России — Смуты.