Оказалось, что кустарник с поднятыми вверх розовыми соцветиями называется тамариск, птица, которая так понравилась Насте, – сойка. У нее бело-голубая грудка, на каждом крыле по белому колечку, оперенье – цвета мороженого крем-брюле.

– Знаешь, – сказала Милочка, – ты похожа на эту сойку, такая же… орехово-голубая.

Из другой группы Кулаков, услыхав разговор, выкрикнул:

– Похожа на сойку, ха-ха!.. А сойка-то из породы ворон! На ворону – вот на кого ты похожа! – и припустил по дорожке.

Настя укоризненно взглянула на него.

Утром проснулась рано, выглянула в окно – и замерла: ночью выпал снег. Ветки прогибались под его тяжестью. Зеленая трава ярко блестела, кипарисы в аллее, как жирафы, клонили длинные шеи-ветки. Тамариски в белой пене… Черные скворцы казались необыкновенно черными на белом снегу. Веселая птица с ореховым опереньем вспорхнула и села на балконе, совсем рядом с Настей. Сойка!..

В глубине Настиного сердца звучала музыка, легкая, как эта капель… Солнце заливало сад сверкающим светом, и отовсюду стали падать капли: звень-звень… Ах, жаль, что тут нет пианино! И нет родных, которым бы могла она сыграть эту музыку. Она смотрела на сойку и чувствовала, понимала эту птицу! Ей хотелось крикнуть: «И я тоже – сойка!».

В комнату вошла воспитательница Вера Семеновна. Говорила она почему-то очень громко, не говорила, а приказывала. Вот и теперь объявила:

– Скоро праздник – День Советской армии, мы должны выявить таланты, что вы умеете делать. Ну, читать стихи, танцевать, петь. И все должны маршировать в этот день. Поняли?

– А Настя умеет играть на пианино! – крикнул Кулаков.

– Отлично! Нам как раз нужен музыкант!

– Да я не так… я… – склонила голову Настя.

– Что значит не так? Ноты знаешь? Знаешь, а больше нам ничего не надо. Возьмем в библиотеке ноты, ты выучишь их, вот и все, – и дети будут петь.

На следующий день Вера Семеновна взяла Настю за руку, отвела в комнату, где стояло пианино, открыла его ключиком, усадила Настю и поставила ноты.

– Вот, – сказала, – песня «Солдатам дарим песню мы». Ничего трудного тут нет, так что разучишь.

Оставшись одна, Настя погладила клавиши, холодноватые, напоминающие черных скворцов на снегу. И забыла обо всем. Она начала музицировать, совсем как дома. «Я – сойка!» – звенело, и пальцы перебирали клавиши, рождая то глухие, басистые, то веселые, звонкие звуки.

И тут в дверь просунулась голова Кулакова. Дурашливо кривляясь, он подскочил к пианино, налетел на Настю и стал тыкать пальцем: «Чижик-пыжик, где ты был?». Вдобавок дернул ее за волосы, высунул язык и побежал к дверям.

Музыкальные картинки, которые виделись Насте, сразу растаяли – как утренние сосульки. Она смотрела на клавиши, которые вдруг потеряли живые голоса. В комнату заглянула Вера Семеновна:

– Как дела? Учишь? – и исчезла.

Ничего не оставалось, как выучить оказавшуюся такой скучной песню. Настя была послушная девочка и допоздна по вечерам разбирала ноты.

– Это наша отрядная песня. Ты будешь аккомпанировать, а мы – петь! – с энтузиазмом говорила Вера Семеновна и дирижировала хором. – Вот увидите, мы займем первое место!

Но потом учительнице пришло в голову, что ребята должны выходить под марш, – значит, Насте надо учить еще и марш? Она с укоризной взглянула на Веру Семеновну.

К концу дня левая рука Насти немела из-за однообразия аккордов, механические повторения ее отупляли, ей совсем не удавалось оставаться одной, вспоминать маму, Москву, думать о солнечном снеге, птице сойке, уноситься в музыкальные миры. Ей представлялось, что звуки сойки можно изобразить на кларнете, а образ хмурых гор на контрабасе…

На празднике 23 февраля их класс действительно занял первое место, и воспитательница была довольна. Затем последовало 8 марта, и Вере Семеновне пришло в голову, что Настя могла бы сама что-нибудь спеть.

– Представляешь, в других отрядах никто не поет, а мы!.. Знаешь какую-нибудь песню, чтоб и играть и петь?

– Может быть, песню про пластилин? – нерешительно спросила Настя.

– Ну-ка!

Настя запела песню о девочке, которая лепила из пластилина фигурки:

Очень нравилось Насте: «Если вышло грубовато, значит, любишь маловато…» Но Вера Семеновна возмутилась:

– При чем тут пластилин? Праздник посвящен женщинам, а ты – про пластилин.

Настя понурила голову, ей стало стыдно, а воспитательница добавила:

– Играть ты умеешь, молодец! А песню лучше я сама тебе найду.

Ночью Настя плохо спала, видела во сне маму, и они опять ссорились с папой. А утром ей сообщили: тебе письмо! В конверте она обнаружила и фотографии. Летние фотографии, которые они делали под Москвой, в Вяземах и Захарове. Там жил маленький Пушкин. Собор, звонница, надгробие с надписью: «Здесь лежит Николай Пушкин». Бедный Пушкин! Его братику было всего восемь лет, когда он умер, Саша, должно быть, шел за гробом и плакал…

Восьмого марта их группа, бодро шагая под музыку, поднялась на сцену, и начался концерт. Настя ни разу не ошиблась. И они снова заняли первое место, получили похвальную грамоту. Но Настя… Она лишь ждала, когда кончится это лечение…

В последний день утром вышла на балкон и увидела сойку. Что-то в Насте дрогнуло, затрепетало – и тут же исчезло: музыка не возникала, девочке не захотелось крикнуть: «Я – сойка!».

…В то время, когда Настя в санатории разучивала марши и песни, в Москве ее отец и мать упорно выясняли отношения. Есть ли более неблагодарное и бессмысленное занятие?

В издательстве намечался вечер. Тина пригласила мужа. То ли он не так расценил смысл приглашения, то ли комплексовал при издательских, то ли на что-то был обижен, но – отказался.

Капустник между тем готовили основательно. Там была опера, превращенная в оперу-буфф. Ася и Рита ударились в цыганщину – сшили юбки, собирали мониста, а от главного редактора требовали, чтобы он «позолотил ручку», гадали: «Думаешь ты не о хлебе, не о соли, думаешь ты об женском поле…» С песней подносили чарку. Немолодой уже художник заливался соловьем. Потом раскатал вдоль стола длинный рулон бумаги с нарисованными тарелочками и шашлыками…

По традиции в конце исполнили песню, сочиненную когда-то директором Петровым (на самом-то деле его фамилия была – Райнер).

Вечер удался, было так весело, что все забыли о времени. Тина взглянула на часы – одиннадцать! Скорее накинув пальто, никого не дожидаясь, побежала к метро. Чем ближе к дому, тем ниже опускались плечи, тем назойливее жужжала мысль: снова упреки, подозрения, споры-разговоры, бессонная ночь и оскорбления. Что делать? Они живут, блуждая по темному лесу, не держатся за руки, не аукаются, идут разными тропами, и этому нет конца.