глупая няня способна внести свою лепту в достижение результата, никто не ожидает, что кто-то из членов семьи станет анализировать этот процесс, и менее всего этого ждут от очаровательного ребёнка. Мудрая, одинокая, незамужняя тётушка или любой иной свидетель, столь же отстранённый и понимающий тонкости психологии, способен проследить мириады усилий, с помощью которых маленькому Джонни или Нелли удаётся крепко ухватиться за разрозненные части огромной игрушки – жизни.

Я не была таким уж ребёнком, когда в мае около пятнадцати лет назад я сошла на берег и оказалась в славных американских яслях. Я уже давно научилась применять свои таланты, накопила некоторый практический и эмоциональный опыт, и даже научилась отчитываться о нём. Тем не менее, мои представления о жизни были весьма ограниченными, а мои наблюдения и аналогии – поверхностными. Я была слишком увлечена, чтобы анализировать те силы, которые мной управляли. Свой Полоцк я знала задолго до того, как начала судить о нём и экспериментировать с ним. Америка была ошеломляюще странной, невообразимо сложной, восхитительно неизведанной. Я стремглав бросилась на свободу из тюрьмы своей провинциальности и с жадностью разглядывала изумительную вселенную, что меня окружала. Я спрашивала: «Что это у нас тут?», вместо «Что это означает?». Этот вопрос пришел гораздо позже. Когда я сейчас становлюсь ретроспективно интроспективной, я попадаю в затруднительное положение многоножки* из детского стишка, которая шла себе спокойно до тех пор, пока её не спросили, в каком порядке она переставляет ноги, и это настолько сбило её с толку, что она не смогла сделать и шагу. Я знаю, что меня несли тысячи ног, я летала на крыльях, парила на ветру и неслась на американских машинах, я прыгала и бежала, карабкалась и ползла, но сказать, в какой последовательности я делала шаги, для меня затруднительно. Множество одиноких тётушек были свидетелями моего второго детства, в обличии инспекторов иммиграционной службы, школьных учителей, сотрудников, занимающихся вопросами обустройства приезжих, и множества других беспристрастных и критически настроенных наблюдателей. Я вполне могу заимствовать их статистику, чтобы восполнить пробелы в воспоминаниях, но моё внутреннее чувство гармонии не позволяет мне этого сделать. Как известно, индивид – существо неведомое статисту, а я как раз взяла на себя обязательство изложить личное мнение обо всём. Поэтому я должна распутать, насколько смогу, клубок событий, как внешних, так и внутренних, которые произошли в первые ошеломляющие годы моей жизни в Америке.

За три года испытательного срока мой отец несколько раз терпел неудачу в бизнесе. Его история того периода – это история тысяч людей, приехавших в Америку, как и он, с пустыми карманами и руками, которые не умели обращаться с инструментами, и чей ум столетиями угнетался на родине. Десятки таких людей проходят перед вашими глазами каждый день, мой американский друг, они слишком поглощены своими честными делами, чтобы заметить подозрительные взгляды, которые вы на них бросаете, отвращение, с которым вы избегаете контакта с ними. Вы видите, как они ходят от двери к двери с корзиной катушек и пуговиц, или склоняются над шипящими утюгами в подвальной швейной мастерской, или роются в вашем мусоре, или толкают тележку от бордюра к бордюру по приказу крепкого полицейского. «Еврей-торговец», – отмахиваетесь вы, изгоняя его как со своей территории, так и из своих и мыслей, вы никогда не задумываетесь о том, что в жалкой трагедии его жизни содержится мораль, которая может касаться и вас. Что, если существо с грязной бородой носит в нагрудном кармане документы о гражданстве? Что, если сидящий, скрестив ноги, портной оплачивает обучение в колледже мальчика, который в один прекрасный день изменит Конституцию вашего государства? Что если дочери тряпичника спешат пересечь океан, чтобы учить ваших детей в государственных школах? Каждый раз, проходя мимо грязного иностранца на улице, задумайтесь о том, что он родился за тысячи лет до того, как появился на свет старейший коренной американец; и, возможно, ему будет что вам сказать, когда вы найдёте с ним общий язык. Помните, что сама его физиогномика – это шифр, ключ к которому вам следует искать с большим усердием.

К тому времени, как мы присоединились к моему отцу, он уже прошёл немало путей, пытаясь добраться до заветной цитадели удачи. Один из них, доселе неизведанный, он предложил опробовать сейчас, вооруженный новым мужеством и поддержкой своей семьи. В партнерстве с маленьким энергичным человеком, за плечами которого был опыт жизни в Англии, он решил открыть закусочную на пляже Кресент-Бич*. Но пока он завершал работу на пляже, мы оставались в городе и пользовались образовательными преимуществами густонаселенного района, а именно Уолл-стрит в западной части Бостона*.

Любой, кто знаком с Бостоном, знает, что западная и северная части города – неблагополучные. Это многоквартирные районы, или, как сейчас говорят, трущобы Бостона. Тот, кто имеет представление о трущобах любого американского мегаполиса, знает, что это кварталы, где собираются бедные иммигранты, которые в массе своей представляют собой неопрятных, грязных, занимающихся тяжёлой работой и нечестолюбивых иностранцев; они вызывают жалость у социальных миссионеров и отчаяние советов по вопросам здравоохранения, они – надежда районных политиков и краеугольный камень американской демократии. Хорошо осведомленный житель столицы знает, что трущобы – это своеобразная камера предварительного заключения для бедных иностранцев, где они живут на испытательном сроке до тех пор, пока не смогут предъявить свидетельство о гражданстве.

Он может знать всё это и при этом не догадываться, как Уолл-стрит в западной части города воспринимает маленький иммигрант из Полоцка. Что бы сказал искушённый турист о Юнион Плейс, вдали от Уолл-стрит, где меня ждал мой новый дом? Он бы сказал, что это коробчонка, а не улочка. Два ряда трехэтажных многоквартирных домов – это её боковые стенки, узкая полоска неба – её крышка, заваленный мусором тротуар – её дно, а небольшое отверстие в ней – выход.

Но я увидела совсем иную картину, когда впервые приехала на улицу Юнион Плейс. Я увидела два внушительных ряда кирпичных зданий, которые были выше, чем любое жилище, где я когда-либо жила. Даже мостовая была вымощена кирпичом, и я шла по нему, вместо того чтобы идти по доскам или голой земле. Многие окна были дружелюбно открыты, и в них виднелись непокрытые головы женщин и детей. Мне казалось, что жители проявляли к нам интерес, что было очень по-соседски. Я подняла глаза к самому верхнему ряду окон, и меня ослепила майская голубизна американского неба!

В наши дни изобилия в России мы привыкли к обставленным мягкой мебелью комнатам, белью с вышивкой, серебряным ложкам и